Люсинда в недоумении повернулась к Джилл.
— Мой сын собирается жениться на Карри Сполдинг, — пояснила та. Собственно говоря, даже не пояснила, а как бы призналась.
— О Господи! А Адель знает об этом?
Это восклицание вырвалось из уст у дочери Люсинды, которая с цветочной вазой в руках до сих пор помалкивала, воспринимая весь этот разговор как вполне понятную прелюдию. На миг зажмурившись — уж не затем ли, чтобы обрести душевное равновесие? — Люсинда с улыбкой представила нас друг другу. Улыбка у нее, правда, вышла скованной.
Коринна. Верно, Тед называл мне ее имя, еще там, на дне каньона. Она подала мне руку, мягкую и ничем не украшенную, но и не исцарапанную, хотя ей приходилось иметь дело с таким количеством острых, как нож, осколков. На пару лет старше, чем Адель; красивое худощавое лицо, а фигура пышная, как у обнаженных на полотнах Рубенса, — роскошная, но странным образом асексуальная. Причем, скорее всего, эта асексуальность бессознательна. В этом очень похожа на свою сводную сестру, — помнится, подумал я даже тогда. Люсинда взяла из рук у дочери вазу.
— Благодарю тебя, дорогая, но на ближайшее время осколков нам хватит. И она еще не дозрела, ни в коем случае. Нужен, как минимум, месяц. Верни ее на место, хорошо? И помоги Джону собрать инструменты. И, пожалуйста, посмотри, чем там Долорес занимается на кухне. — Со смешком, уже адресуясь к нам. — Вы ведь оба, наверное, проголодались? Мне кажется, в пустыне всегда особенно разыгрывается аппетит.
Джон с Коринной прошли вперед, о чем-то сдавленно переговариваясь, тогда как мы с Джилл составили Люсинде компанию в тени беседки.
— Миссис Чезале, — голос Люсинды звучал кротко, — возможно, ваш сын совершает великую ошибку.
— Не уверена, что правильно поняла вас.
— Да, думаю, что не поняли. Она его просто высосет. Все ее дети великие мастера прибирать к рукам им не принадлежащее. Впрочем, у них в этом смысле превосходная учительница.
— Маргарет? — спросил я, чувствуя себя несколько неловко из-за того, что показал излишнюю осведомленность.
Люсинда, услышав имя Маргарет, зашевелилась, словно обожженная изнутри, как ворочается, агонизируя, улитка, когда ее посолят.
— Она о вас хорошо говорила, — с вызовом сказал я.
— Маргарет? Ничего удивительного. Она никогда не питала ко мне ненависти.
— Вы прожили вместе столько лет. Должно быть, было в этом и что-то радостное.
Люсинда остановилась как вкопанная, словно для того, чтобы одним прыжком погрузиться в глубину воспоминаний.
— Припоминаю одно утро. Это было в 1952-м, так мне кажется. Незадолго до налета, это я помню точно. Мы обе развешивали белье на просушку, нижнее белье Джулиана. Веревка висела прямо вон там. Мы обе одновременно, Маргарет и я, увидели на юго-западе огромную тучу, багровую и окутанную дымом. Этот цвет мне потом ни разу не удалось воссоздать у себя в саду.
Она горько хмыкнула.
— А это, знаете, американская армия проводила испытания атомного оружия. Такое случалось несколько раз, но только в тот день так близко. Я не из суеверных, но когда вы собственными глазами видите знаменье, столь кошмарное и могущественное… — Люсинда замолчала, посмотрела в сторону горизонта. — Может быть, мистер Эшер, наша судьба вовсе не предначертана на небесах. Потом прошли дожди и заболел скот. Двое детей в деревне умерли. Джулиана у меня забрали, наверное, чтобы ему не дано было стать свидетелем гибели собственного рода. И, как знать, не больны ли мои дети и дети Маргарет раком, как знать, не суждено ли им в скором времени умереть.
Она проигнорировала мои беспомощные утешения, сведшиеся к тому, что жизнь крайне редко завязывает свои узелки настолько туго.
— Я стара и, возможно, уже не могу мыслить четко. Но я помню тот день и помню, как почувствовала, что отныне у меня в доме больше не будет мира.
У черного входа появилась испанка лет сорока, она тревожно зашептала что-то Джону и Коринне. Вытерев руки о передник, она поспешила помочь своей хозяйке подняться по ступенькам крыльца в застекленную бильярдную.
— Вам нельзя оставаться так долго на солнце, миссис Сполдинг. Вы ведь знаете, что говорят доктора. Ленч готов… — Затем она обратила внимание на то, сколько нас, а это ведь означало, что все ее расчеты пошли насмарку. — На троих?
— Да, Долорес, ты права. Как всегда. — Люсинда потрепала ее по голове рукой в нитяной перчатке, а потом обратилась к дочери и сыну. — Надеюсь, вы не против на этот раз поесть на кухне. Мне с мистером Эшером и миссис Чезале предстоит обсудить то, что вас не касается.
Джон хотел было что-то возразить, но затем передумал. Коринна, бросив на меня еще один умоляющий взгляд, прошла следом за братом и Долорес через вращающуюся дверь на кухню. У меня возникло непростое ощущение, будто мне собираются вручить записку, запечатанную в бутылке.
— Пожалуйста, простите их, — сказала Люсинда. — Они, кажется, похожи на меня: руководствуются правилом — лови мгновенье. Но стоит нам всем вспомнить об этих похоронах…
Ее голос плыл, пока она, шажок за шажком, вела нас подлинному залитому солнечным светом холлу.
Закрытые двери, ведущие во внутренние помещения, были украшены небольшими картинами и гравюрами в серебряных рамочках. Георг Гросс, Хартфилд, Хаусман. Калеки, играющие в карты на картинах экспрессионистов, дадаистские девки, лопающиеся от обжорства безлицые капиталисты в сюрреалистическом стиле, просто нумерованные головы. Я перехватил взгляд Джилл. У нее было такое невозмутимое, такое неприступное лицо, как у Кили Смита. Но как вся эта модернистская живопись согласуется с мормонскими представлениями о добродетели? Я терялся в догадках.
Люсинда королевским жестом указала на одну из картин.
— Я знавала Гросса. Правда, не слишком близко. Мы встретились в художественном салоне, в котором проходила его выставка. За долгие годы до того, как его погубили нацисты. Мне кажется, он был сомнамбулой. Но ему присуще восхитительное умение передавать греховность.
Может, оно и так, но картины производили впечатление то ли вырожденческое, то ли, напротив, незрелое. Интересно, как Джулиан относился к коллекции Люсинды? Судя по внешним признакам, его совсем еще недавнее присутствие ощущалось здесь в очень незначительной мере, как будто его дух эвакуировался отсюда бог знает когда.
Зато, казалось, Долорес, при всей ее незаметности, обреталась всюду. В нише, служащей столовой, был сервирован столик на три прибора, причем могло показаться, что эти куверты были здесь, на прохладном и прочном столе в стиле Баухаус, всегда. Люсинда уселась во главе стола и разом отмела все мои возражения:
— Нет-нет, мистер Эшер, пожалуйста, сядьте. Долорес сейчас начнет нас кормить, и если мы не будем к этому готовы, у нее разорвется сердце.
На закуску подали зеленоватые ломтики дыни, завернутые в тонкий, как бумажный лист, ростбиф. Джилл устроилась у одного из больших дымчатых окон с видом на пустыню, тогда как я сел лицом к книжному стеллажу, представлявшему собой как бы стену, отделившую столовую от гостиной. Корешки книг, названия которых мне удалось разобрать, просвечивали душу хозяйки, словно рентгеновскими лучами. Кафка, Гессе, Камю вперемежку с мормонскими богословскими трактатами. Легкие, едва уловимые погрешности вкуса попадались и здесь. Древние, на застежках, сборники стихов, тисненые географические атласы, но и «Долина кукол» тоже. Я не осмелился даже подумать о том, кому из обитателей дома принадлежит та или иная книга.
Долорес, едва заметно задыхаясь, появилась с жареными курами, молодым картофелем и спаржей, — порции были просто неимоверными.
— Мне кажется, у нас есть превосходное шабли, которое мы держим для гостей, — любезно, но не терпящим возражений тоном произнесла Люсинда.
