сам, если б захотел, чего он, разумеется, никогда не сделает, зная про «подвиги» бабки Дениз Вигье во время войны.
Поздоровавшись с бакалейщицей, которая, судя по всему, была ошарашена не меньше, Ив Левек сделал ей комплимент, похвалив голубое платье с фиолетовыми узорами, от которого дантиста едва не стошнило.
— Оно гораздо лучше того, другого, — добавил он.
— Какого другого? — не поняла Дениз Вигье.
— Ну, того, про которое ты сожалела, думая, что лучше б купила его.
— Да не было никакого другого, — ответила сбитая с толку бакалейщица.
Мысленно проклиная Гийома Ладусета и желая разделаться с этими муками как можно скорее, Ив Левек предложил немедля отправиться в соседнюю деревушку Шалар, где любой желающий мог попытать счастья в мытье золота. Дениз Вигье предложила ехать на одной машине, чтобы зря не гонять две, но дантист решительно воспротивился такой идее, ибо втайне надеялся потерять свою спутницу где-нибудь на извилистых проселочных дорогах. Однако всякий раз, стоило ему взглянуть в зеркало заднего вида, в нем маячила раздражающая картина: эта отвратительная баба, крепко вцепившаяся в руль.
В конце концов они добрались до места. Дениз Вигье поздравила себя с тем, что кафе открыто, и спешно скрылась внутри — воспользоваться туалетом. Дантист же, оставшийся ждать на террасе, наоборот, проклял все на свете последними словами, когда оказался один на один с инструктором, вооруженным коробкой для денег, и вынужден был выудить из кармана купюру, достаточную для оплаты за двух человек.
Перетерпев показательный инструктаж в танцующих водах Иль, дантист не мешкая схватил лоток с ситом и пошлепал подальше от группы. После серии судорожных встряхиваний он украдкой взглянул на Дениз Вигье, которую Гийом Ладусет описал как «прозорливую деловую женщину с большим интересом к жизни». Та все еще торчала на берегу, заправляя подол своего голубого платья с фиолетовыми узорами под резинку трусов, чтобы не замочить. «Как можно напялить на себя эдакую дрянь?» — еще раз подумал Ив Левек. К тому же платье нисколько не помогало скрыть огромные сиськи, что тянули бакалейщицу вниз, из- за чего та выглядела вечно согнувшейся, словно под проливным дождем.
Однако прошло совсем немного времени, и бакалейщица — черная прядь выбилась из замысловатого кренделя на макушке и теперь болталась у нее перед носом — пришлепала к дантисту, восклицая, как же здесь хорошо. Она встала рядом и уставилась в свой лоток, видимо надеясь увидеть там золото, но Ив Левек тут же развернулся и пошел в сторону — под предлогом, что вверх по течению перспективы выглядят более обещающими. Карабкаясь по камням и отчаянно стараясь не поскользнуться в своих аккуратно отглаженных шортах, он думал о неслыханных ценах, что заряжает Дениз Вигье в своей бакалее, и о бесстыдном нахальстве, с которым та готова держать всю деревню в заложниках из-за паршивой баночки майонеза.
Ив Левек нагреб свежую порцию речного грунта, надеясь, что его компаньонка останется там, где стоит. Он поместил сито на лоток и стал вращать их в воде, но мысли о Дениз Вигье не давали ему покоя. Он думал о банках с франкфуртскими сосисками и кислой капустой на полках в ее бакалее, при виде которых не одна пара бровей удивленно вздымалась вверх. И о колких шпильках, что отпускали в адрес Дениз жители Амур-сюр-Белль всякий раз, когда у нее хватало наглости появляться на ежегодном мемориальном богослужении перед памятником «Трем жертвам нацистских варваров».
Но скоро, к вящей ярости стоматолога, Дениз Вигье вновь двинула в его сторону, радостно взвизгивая, что она что-то нашла. Стерев брызги с очков, дантист взглянул на предмет в вытянутой руке бакалейщицы, столько раз обиравшей его до нитки. И когда сияющая от радости Дениз Вигье настояла, чтобы тот оставил увесистый самородок себе, все мысли Ива Левека были лишь о ее предательнице-бабке, которую признали виновной в «горизонтальном коллаборационизме» в 1944 году и остригли наголо в Перигё под плевки толпы.
Гийом Ладусет перевернул табличку входной двери на слово «Закрыто» и направился к дому. День выдался хуже некуда. Более двух часов на подушке с вышитым вручную редисом просидел безутешный Стефан Жолли.
— Ничего не понимаю, нам ведь было так хорошо, — стенал булочник, проводя рукой по волосам, из которых выпорхнуло крошечное мучное облачко. — И я начистил свои ботинки.
Свахе оставалось лишь соглашаться, что ботинки Стефана Жолли действительно не узнать, да и пятьдесят семь маленьких шоколадок — мастерский ход. Пытаясь подбодрить друга, он предложил плюнуть на работу и поехать на рыбалку, пусть даже в холодильнике на тот момент не нашлось бы ничего хоть отдаленно победоносного. Но булочник хотел лишь Лизетт Робер.
В конце концов прибыла поисковая группа из взбешенных покупателей и эскортировала Стефана Жолли обратно в булочную. Вставая с кресла, тот уронил одинокую крошку от пирога, которую тут же и раздавил. Но у свахи не было настроения хвататься за веник, так что крошка благополучно пролежала до вечера, когда ее еще раз расплющила магазинная кожаная сандалия.
Придя домой, Гийом Ладусет обнаружил на ручке входной двери привязанный букетик бурачника. Сваха сразу узнал в нем подарок матери: считалось, что крошечные голубые цветки и листья, если добавить их в вино, — верное средство от хандры. Отвязав букетик, Гийом отнес его в дом и, чтобы сделать маме приятное, поставил в вазу с водой. Он долго глядел в заднее окно, но так и не смог заставить себя постричь газон, несмотря даже на то, что был последний благоприятный для этого день лунного месяца, так как ночное светило как раз вступало в завершающую фазу. На еду он тоже смотреть не мог — мысль об угре, которого, как хвастался Жильбер Дюбиссон, Эмилия Фрэсс готовит сегодня к их совместному ужину, лишила его всякого аппетита. Тиканье часов на большом камине, то самое, что когда-то довело до самоубийства одного из его родственников, затянуло Гийома в гостиную. Сваха сел на диван и под разрушительные удары минутной стрелки стал представлять себе, чем они там сейчас занимаются.
К визиту почтальона Эмилия Фрэсс успела разобраться с угрем. Сверившись с различными справочниками, она отмела совет вогнать рыбине в голову швейную иглу как слишком бесчеловечный и остановилась на способе более традиционном: оглушить угря, стукнув им пару раз об стол, и тут же отсечь ему голову. Снять кожу также оказалось делом нелегким, но стоило хозяйке как следует ухватиться за скользкую рыбину, обмотав ее шею кухонным полотенцем, и вооружиться рекомендованными клещами, как кожа сошла в два счета, точно чулок.
Жильбер Дюбиссон явился с букетом цветов из собственного сада, что приятно удивило Эмилию — давненько мужчины не прилагали подобных усилий, чтобы угодить ей. Они прошли мимо скелета ламы по коридору с колонией плесени, которая стала еще фиолетовее, и почтальон сделал хозяйке комплимент, похвалив ее старинное платье цвета корицы. А войдя в сводчатую кухню, с восхищением оценил замечательный набор медной утвари, освещавшей три стенки из четырех.
Предложив гостю деревянное кресло с тайником, Эмилия наполнила бокалы вином. Затем они сели за стол, и тут обнаружилось, что на нервной почве у хозяйки начисто пропал голос. К счастью, Жильбер Дюбиссон был по-обычному разговорчив, так что Эмилия просто откинулась на спинку дубового кресла и слушала. С первым бокалом вернулся и голос, и она вступила в беседу, чувствуя себя так же уютно в компании почтальона, как и на
Жалея, что не сняла свои нелепые средневековые туфли, Эмилия процокала по коридору мимо современного деревянного комода, скудно инкрустированного перламутром, который предыдущий владелец замка купил во время поездки в Турцию. Жильбер Дюбиссон поинтересовался происхождением этого предмета, и Эмилия неожиданно для себя сообщила, что это нижняя половина шкафа эпохи Ренессанса и что он стоит в замке уже много веков. И тут же поведала гостю историю о человеке, который странствовал по островам Тихого океана столько лет, что в конце концов выбросил свои бриджи, кружевную сорочку с манжетами и бархатную шляпу с пером и поселился среди туземцев. Дни напролет он рыбачил с аборигенами и научился задерживать дыхание под водой так долго, что мог доставать со дна прелестные раковины, дабы угодить пятидесяти шести своим женам, которые находили француза в высшей степени экзотичным. Как-то раз один из местных — у бедняги было лишь тридцать две жены — решил нырнуть
