пёстрые шальварчики на смуглых её ножонках, обутых в матерчатые и тоже сверкавшие золотыми и красными нитями туфельки. Но более всего потрясли моё воображение её длинные — до колен! — косички, их было не меньше дюжины, я каждый раз сбивался, их пытаясь пересчитать!
И что же? — дня через три эта малолетняя «освобождённая дочь Востока» вслед своей маме тоже облачилась в ситчик, убрала свои несчётные косички под косыночку, переобулась в какие-то разношенные старые сандалики — и стала точно такой же, как все её сверстницы из нашей деревни. Ну, почти такой же — и даже с цыпками и царапинами на ножонках, казавшихся мне в шальварчиках просто сказочными. Но — сказка исчезла! И тут же начисто испарилась вся моя влюблённость в эту «жар-птичку», ставшую воробьишкой. То было, кажется, самое первое моё любовное разочарование…
И мудрено ли, что такие экзотические для русской сельской стороны тех лет блюда, как плов, манты, шашлык, шурпа и прочие южно-восточные яства, не говоря уже о том, без чего не обходится ни один еврейский анекдот — о «гефилтэ фиш», фаршированной рыбе, впервые я отведал не в странствиях по дальним краям, а в родных Крестках и других селениях моего детства.
Но и другое не мудрено, более важное… Талабские старики, родители «блудных детей», впервые увидав привезенных к ним в гости зятьёв, снох и невесток, что в более давние времена звались бы «инородцами», поглядывали на них поначалу строго, а то и хмуро. Оно и понятно: без родительского благословения сын выбрал себе в жёны эту узкоглазую деваху, не спросясь отца с матерью, выскочила дочка за этого горбоносого верзилу с шапкой иссиня-чёр-ных вьющихся волос. Неладно, не по-нашему! в наши времена так не делалось… Но — через неделю-другую, а то и через несколько деньков те же самые тести и тёщи, свёкры и свекрухи чуть ли не слезами заливались, прощаясь со своими новоприобретёнными молодыми родственниками. «Ах, Лолочка, золотко ты моё, пожили б вы у нас ещё хоть недельку!» «Эх, Джемалыч, зятёк ты мой ронный, как же ты мне по сердцу пришёлся, — переезжали б вы с Машкой к нам сюды!» Не у всех, конечно, но у многих тогда было так…
А уж когда в тех «смешанных» браках появлялись дети и тоже оказывались гостями в домах своих талабских бабок и дедов, то тут уж при прощании с ними без горьких слёз у стариков не обходилось. «Хоть младшенькая-то, Софочка, пусть у нас побудет, на молочке да на вольном воздухе, а то така худышечка!» Слёзно просили пожилые талабцы своих детей оставить им на воспитание и на утешение кого-нибудь из «внучков». И нередко бывало так, что уговаривали, — а то и уговаривать-то особенно не приходилось. У родителей в те непростые времена (впрочем, иных времён в нашей богохранимой державе почему-то не бывает) иногда дела складывались так, что они и рады были сбыть хоть одного из своих малышей на руки дедушкам-бабушкам. И некоторые из этих полукровок подолгу жили под опекой стариков. А кое-кто оставался здесь и навсегда. И вырастал уже настоящим талабцем. И родова считала его по-настоящему «своим».
…Не знаю (а спросить теперь уже и некого), кто по происхождению являлся отцом Феди-ферта — так у нас в Крестках кликали этого чернявого красавца с точёным профилем, в юные его годы не зря считавшегося первым парнем на деревне. И не только из-за красоты, улыбчивости, весёлой натуры и гордой осанки: ещё парнишкой он стал лучшим баянистом на всю пригородную сельскую окрестность. Матушка его точно была нашей местной, предвоенной весной они с мужем заехали к её родителям и оставили им малое дитя до осени — но, как оказалось, навсегда. Так и вырос сирота у деда с бабкой. Но вырос — Федей- фертом, и ладным, и работящим парнем, и, главное, чрезвычайно одарённым музыкально. А после армии стал он одним из «первых парней» и в городе — стал создателем и руководителем первого в Талабске эстрадного оркестра. Настоящим джазменом. И в этом качестве прославился далеко за пределами нашего края. Как раз в ту пору я начал бегать на городские танцульки, и потому мне хорошо помнится его ослепительно-белозубая улыбка — и ослепительный саксофон в его руках. И ещё помнится, что заезжие кавказцы принимали его за своего и пытались говорить с ним на своих языках. Но Федя никаких языков не знал, кроме русского, да и на нём-то, даже городской знаменитостью став, говорил с явным «талабским акцентом», по-деревенски… Он оставался парнем из нашей родовы.
И в общем-то, зная судьбы тех наших родичей из первых советских поколений, кому довелось заводить вот такие, «смешанные» семьи, сегодня можно сказать, что большинство из них о своём выборе не жалело. В основном эти русские мужчины и женщины прожили со своими «иноплеменными» жёнами и мужьями очень добрую жизнь в очень крепком супружестве. Если у кого даже и крупные раздоры происходили, то не на национальной почве. Но вот их детям, а ещё более внукам — тем пришлось пожалеть. Да так горько, что не приведи Господь… Им пришлось хлебнуть горя и страданий из-за «интернациональных» взглядов своих отцов и дедов на брак и семью. Но разве деды и отцы повинны в том кошмаре, который постиг судьбы их детей и внуков в девяностые годы XX века?
— Кто я? по паспорту русский, а какой я русский, если все свои сорок лет на Востоке прожил? Дед мой — тот был русским, талабским, а бабка узбечка. А их дочку, маму мою, угораздило за армянина выйти, да вдобавок их обоих в Баку занесло жить и работать. Вот и нет мне теперь места на земле — и в России такие, как я, тоже не нужны!..
…Да, такие слова мне довелось услышать от смуглого, но уже не черноволосого, а поседевшего от кровавых ужасов потомка славян-кривичей. От очень дальнего — и всё-таки родственника.
И вот что думается мне сегодня. Не потому ли распалась казавшаяся нерушимой советская империя, и не потому ли глубокими трещинами пошла сейчас наша Россия, что повсюду в ней, в каждом её уголке исчезло такое понятие — родова?! Родственные связи у людей ещё сохраняются, хотя и они слабеют, а вот сказать, что у него есть не просто семья, а родова — этого не может почти уже никто…
…Ясно — это разговор не для того повествования, которое сейчас возникает под моим пером. Я хотел лишь одно сказать предыдущими страницами: наша, моя, русская родова была сильна и своей многоплемённостью. Своей многокровностью.
…Но всё это мне ещё предстояло узнать. Мне ещё предстояло погостить в стенах почти всех домов нашей родовы. Побывать почти под всеми её крышами.
IV
…И под каждой крышей — свои мыши.
И у каждого семейства, у каждого «клана» и «куста» нашей сельской, пригородной и городской общины — своя родословная, порой не уступающая по богатству событий и свершений эпосам иных небольших народов.
И у каждого сколь-либо примечательного родича — свой «скелет в шкафу». История жизни, в которой непременно были свои тайны, свои заповедные узлы, прикасаться к которым, пытаться разгадать и развязать их — это даже сегодня подобно проникновению в минный погреб с проржавевшими снарядами…
Почти в каждом таком заповедном тайнике кроются и совершенно детективные сюжеты, и жгучие приключенческие интриги. Как правило, с той или иной войной связанные, либо с последствиями войн и революций… Так складывались жизненные пути даже у тех, кто, казалось бы, самой планидой своей, социально-сословным положением был обречён весь век свой мирно трудиться на пашне или на конюшне, за станком или за верстаком. Но таково уж было столетие, которым завершилась вторая от рождения Христа тысяча лет, — оно и таким людям не давало жить спокойно.
…И небо в клетку кое-кому из нашей родовы пришлось повидать (взять хоть того же деда моего, просидевшего по доносу, по обвинению в помощи белогвардейцам почти год в небезызвестных питерских «Крестах», — вот уж кого точно чудо от расстрела спасло!) И небо в косых линиях колючей проволоки, если не в фашистских лагерях, так в отечественных, а то и в тех, и в других… Само собою — раскулачивание. Хотя как раз это бедствие не стало погибельным для сельской части нашей межсемейной общины именно потому, что даже в ужасах начала тридцатых годов она, родова, выстояла и доказала свою крепость наделе, в той спасительной (и подчас смертельно опасной для спасителей) выручке, которую оказывали «фамильцы», ставшие советскими, партайными и даже чекистскими чиновниками, своим деревенским родственникам. По крайней мере, всякие высылки-ссылки в дальние края коснулись лишь немногих.
Хотя не по своей воле повидать Сибирь некоторым талабцам из тех семейств, о которых уже было
