возле пропускника.
Тысячи раз проезжал я мимо этого серого здания, построенного еще по приказу Екатерины Великой, и никогда особенно не вглядывался в подробности его архитектуры – стены как стены. Только вблизи становится понятно, что стены эти не только мешают покинуть «гостиницу», но и достаточно эффективно могут противостоять попыткам вторжения. Во всяком случае, амбразура возле въездных ворот недвусмысленно контролировала единственный подъезд к зданию. Начальник тюрьмы задерживался, и мы могли минут двадцать наблюдать за передвижениями на пропускнике. Как воплощение демократических перемен и общей гуманизации общества, на окне, за двойной решеткой, висело объявление о порядке передачи родственниками телевизоров для осужденных. Сразу становилось понятно, что во времена Екатерины подобный гуманизм к падшим был просто немыслим.
Слава Богу, что со мной был Сережа, а не, скажем, Горыныч. Или, еще чего доброго, Носалевич. Там, где Долженко спокойно поддерживал разговор, эта парочка устроила бы концерт с истерикой для одного зрителя. И тут прибыл полковник. Для начала он пригласил нас в кабинет, и, пока мы беседовали под всполохи фотовспышки, в кабинете собиралась группа посещения. Это раньше я думал, что можно посидеть в камере один на один с убийцей и посудачить о видах на будущее. Ничего подобного. Помимо меня и фотографа в путешествие по помещениям СИЗО отправился зам. начальника по воспитательной работе и пара внушающих доверие ребят в камуфляжных костюмах, с резиновыми дубинками на поясе. Человек бывалый рассказывал мне, что такие вот ребята в случае каких-либо заварушек надевают черные маски с прорезями и дубинками наводят во взбунтовавшихся камерах законность и порядок.
Первое, что бросилось в глаза, – двери. Обилие закрывающихся на массивные замки проемов. Замки щелкали, пропуская нас, и захлопывались у нас за спиной. Жуткое чувство, хоть и понимаешь, что пришел лишь на время, но каждая дверь словно отрезает тебя от всего окружающего мира. Щелк – и между тобой и обычной жизнью оказалось еще несколько сот километров. И воздух. Воздух совершенно неподвижный. Нет, не душно совершенно, но впечатление такое, что этим же воздухом дышали и двести лет назад. Я не очень впечатлителен, но тут был готов поклясться, что весь ужас, вся злость, все слезы за двести лет впитались в стены и пол здания. Было жарко, но внутренняя дрожь, появившаяся после щелчка первого замка, не отпускала. Не сразу я нашел определение для внутренней атмосферы. В течение первых десяти минут я понял, что в Уголовном кодексе отсутствует очень важная форма наказания – экскурсия по тюрьме. Можно гарантировать, что часовая прогулка по этим коридорам подействовала бы на некоторых молодых подонков куда как эффективней, чем двадцать четыре часа беспрерывных лекций.
Полковник охотно пояснял все, что мы недопонимали. Единственно, в чем он сам сразу и решительно отказал, – в посещении бывшей расстрельной камеры. Была такая здесь до пятьдесят шестого года. С тех пор, если верить начальнику СИЗО, ее никогда не открывали. Просто проклятая комната в старинном замке с привидениями. Кстати, о привидениях. Неожиданно откуда-то сбоку, из-за какой-то очередной двери выглянула ведьма. От неожиданности я вздрогнул, а Сережа не успел щелкнуть фотоаппаратом. Маленького роста, сморщенная женщина неопределенного возраста в мятом мундире проскочила мимо нас, застегиваясь на ходу. Наверное, она работала в женском отделении, но выглядела, словно персонаж из жуткой сказки. Ее полубезумное хихиканье долго еще звучало у меня в ушах.
Отделение смертников. Мы прибыли, полукругом расположились возле двери камеры. Один из камуфлированных открыл окно для раздачи пищи. «Руки!»– к своему стыду, я не знал, что последует после этого. Не успел отреагировать и фотограф. Брыкалов, повернувшись спиной к двери, просунул руки в «кормушку» и на них тут же защелкнули наручники. «Снимай!» – выдохнул я, Долженко вскинул фотоаппарат, но руки уже исчезли. Это был кадр. Ради него одного можно было сюда идти – и мы его проворонили. Все это так ясно причиталось на наших с Долженко лицах, что даже видавший виды полковник понял – прессу надо спасать. «Еще раз покажите руки – надо проверить наручники», – приказал он, и Брыкалов покорно высунул скованные руки в «кормушку» еще раз. Кто-то из официальных лиц легко подергал цепочку, Долженко нажал на спуск.
«В угол!» – снова поступила команда, и приговоренный к смертной казни за убийство двух милиционеров со скованными за спиной руками отошел в угол камеры. Там его блокировали два спецназовца, и только потом нам было разрешено войти внутрь. Можно было начинать откровенный разговор с глазу на глаз.
– Можно убрать охранников из кадра? – спросил Долженко.
– Можно, – согласился на небольшое нарушение процедуры полковник, и ребята переместились к двери. По дороге к камере мне было строго-настрого запрещено требовать у осужденного интервью, если он его давать не захочет. Поэтому, стараясь быть как можно мягче, я попросил разрешения у Брыкалова на включение диктофона и фотосъемок. Разрешение было дано.
Еще знакомясь с содержанием дела, я внимательно рассматривал фотографию убийцы. Сейчас, впервые увидев его, я поразился, насколько резче стали те его черты, на которые я обратил внимание еще на фотографии. Короткая стрижка подчеркнула угловатость черепа, уши казались еще более оттопыренными, тонкая шея и огромные запавшие глаза. «Он похудел», – подумал я. И вспомнил, что в этой камере, без нрава прогулок Брыкалов провел почти год. Его счастье, что тюрьма переполнена. В десятиместных камерах сидело по сорок-пятьдесят человек. По всем правилам, смертник должен быть заключен в одиночку. В камере Брыкалова было две койки. На одной из них постели не было, но это пусть кого-нибудь другого тюремные власти попытаются обмануть. На столике, возле кирпича черного хлеба и пачки табака стоят шахматы. Есть, есть сосед у Брыкалова, только на время визита прессы его куда-то перевели.
Странный это был разговор. Я задавал банальные вопросы типа: «Как к вам здесь относятся?», а бедняга Брыкалов, косясь на начальство, сообщал, что просто счастлив возможности общения с такими порядочными и гуманными людьми, как тюремное руководство. Он даже хорохорился и, вспомнив о трех курсах погранучилища, заявил, что личного ходатайства президенту писать не станет, а по-офицерски, с честью примет пулю в лоб. И как заведенный: «Я не знал, что такое количество взрывчатки может убить человека!» Не знал. И наплевать ему на то, что в деле есть справка, что он прошел в училище курс обращения со взрывчаткой. «Не знал».
– Жалко убитых?
– Жалко. Но я не знал. Это случайность.
– А те, другие ваши знакомые, для которых все это готовилось? Их не жалко?
– Да не знал я, что так получится. Думал напугать, чтоб не вымогали.
Я, на всякий случай, принес с собой фотографии погибших милиционеров – одного со снесенным до зубов черепом и другого с обезображенным лицом. Мне очень хотелось сунуть фотографии этому ничтожеству в лицо и потом уже, сбитого, раскручивать на разговор о причине подготовки убийства человека из группы «Сверхрежим». Но быстро понял, что этот ничего не скажет. Даже не безумие светилось в его глазах, а просто патологическая уверенность, в своей правоте. В своем праве отстаивать свою выгоду каким угодно способом. Его не нужно было специально готовить или подталкивать к совершению преступления. Достаточно было создать именно такую ситуацию – угроза его деньгам. Такой ни перед чем не остановится. Идеальный исполнитель, предназначенный для использования втемную, он надеялся
