осторожно разжали ножом зубы и аккуратно влили в рот черную жидкость.
На кухне возле него остался Дед, да хозяин время от времени заглядывал – еще дважды поил своим снадобьем. Остальные ватажники пошли ночевать на сеновал.
И только утром сообразили, что были в двух шагах от Серого. И прозевали.
Вышедший на двор перед самым рассветом, Заика подошел к открытым воротам и обнаружил, что хозяин стоит на дороге, глядя вдаль. Заика вежливо поздоровался с хозяином, проследил за его взглядом – и обмер.
Три всадника, сани с нелепым коробом исчезали в сумраке. Еще б немного – и даже Заика со своим орлиным зрением не успел бы их разглядеть.
Не дергаясь, не выдав себя, ватажник справил нужду, потянулся и вернулся на сеновал. Он не стал кричать – просто пнул Рыбью Морду в бок. Тот подскочил, замахнулся, но Заика увернулся, ткнул пальцем в сторону тракта и наконец смог выговорить: «Серый».
Рыбья Морда разбудил всех остальных.
– За ними? – спросил Дылда, когда Заика закончил свой мучительный рассказ.
– Как там мальчишка? – Рык глянул на Кривого, но тот развел руками. – Сходи, глянь.
– А что мальчишка? – Дылда оглянулся на Рыбью Морду, посмотрел на Полоза. – Дался нам этот мальчишка. Заболел, понятно. Простудился, наверное.
– Не простудился, – сказал Рык. – Слишком много он всякого увидел за последние дни.
– Припадошный… На хрена нам припадошный? – спросил Дылда. – Оставить здесь, дать денег хозяину, на обратном пути заберем, если не помрет. Так? Говорите, чего молчите?
– Ну… – протянул Полоз. – Наверное…
Рыбья Морда пожал плечами.
– Что ты плечом дергаешь? – прикрикнул Дылда. – Хочешь из-за мальца все потерять? И деньги за княжну, и те, что за детей? Хочешь?
Рыбья Морда снова пожал плечами.
– Он – ватажник, – сказал Враль. – У него полная доля. Его бросим, ладно. Потом кого? Тебя, Дылда? Или меня? Вначале больного, потом раненого. Может, сразу разбежимся?
Дылда не ответил – хотел что-то сказать, но не успел, – на конюшню вошел Кривой.
– Жара уже нет, лихоманка отпустила. Дед говорит, что просто спит. Бредил долго, выкрикивал, но потом успокоился и заснул. Я голову потрогал – нормальная. Лучше бы ему полежать, но может, думаю, и ехать. Дышит чисто, в груди ничего не хрипит. Я такое видел раньше. Первая кровь часто в горле застряёт. Вот и у него… – Кривой обвел ватажников взглядом своего единственного глаза. – Соберетесь его бросать – я с ним останусь. У меня к тутошнему хозяину доверия нет. Порешит мальчишку. Или, чего хуже, пытать начнет, все и узнает – и про княжну, и про Серого. Про детей малых узнает… Вы этого хотите?
– Твою мать! – вырвалось у Дылды. О последствиях он, как всегда, не подумал. – Тогда забираем мальчишку да поехали. Там дальше места глухие. Нагоним… Или просто так поедем, сзади. Поехали?
Рык кивнул:
– Запрягайте.
Хорька осторожно, чтобы не разбудить, на тулупе вынесли из дома, положили на сани, устроив постель, укрыли запасным тулупом, сверху – шкурой. Мороз спал, пара от дыхания почти не было, да и снег не скрипел, проседал бесшумно и лип к валенкам.
– Обратно на телегах поедем, – сказал, усаживаясь в сани возле Хорька, Дед.
– Или в гробах, – добавил Кривой, оглядываясь на постоялый двор.
Ну не нравился ему тутошний хозяин, хоть ты тресни. И выглядел спокойным, и глаза не бегали, только что-то звучало в его голосе, еле слышно дребезжало, как треснутая глиняная миска. Вроде бы и трещинка крохотная, незаметная совсем, а звук уже не тот, не чистый звук. И, выходит, нужно эту миску выбрасывать – не будет толку все равно.
Уже отъезжая, Кривой оглянулся: хозяин смотрел на них даже не зло, а как-то цепко, словно между ним и отъезжающими постояльцами был самострел, и прикидывал хозяин, выбирал, кого из девяти убить первым. Кривой даже хотел окликнуть Рыка, посоветоваться, но тут что-то пробормотал Хорек, и он наклонился к нему, вслушиваясь.
Мальчишка дышал ровно, глубоко и сильно.
– Вот и хорошо, – сказал Кривой.
Постоялый двор скрылся за деревьями, дорога пошла вниз, в узкую долину, зажатую между двумя голыми каменистыми холмами. Тракт шел теперь прямо на восток и до самого Базара больше не сворачивал. Строго навстречу солнцу.
Оно и встретило ватажников как раз между холмами.
Лысые на вершинах, у основания они были словно оторочены невысоким кустарником, густым и колючим. Снег плотно лежал на ветках гладкий, блестящий в первых лучах восходящего солнца.
Впервые за многие дни солнце поднималось чистое, не испачканное кровью, не пятнающее красным все, до чего дотрагивалось.
И мороз отступил. Да и пора: скоро, через неделю, если Кривой не просчитался, уже и Хляби, а там и до Веснянки совсем ничего. Скоро потечет. А возле Базара-на-Протоке, наверное, и того теплее. У моря всегда теплее, если даже это не совсем море, а Протока из Северного моря в Темное.
Кривой приподнялся на санях, глянул вперед, туда, где дорога снова выбиралась на ровное место, увидел возле самой линии леса движущуюся точку – сани. Конных людей он не рассмотрел – далеко.
– Не уйдут, – подумал Кривой. – Не отпустим. Хорек очень хочет княжну спасти. Молодой еще, для него это не повод денег срубить, а сказочный подвиг.
Кривой попытался вспомнить, когда сам мечтал о таком подвиге, и нахмурился. Получалось, что никогда он о таком и не думал.
Вначале, пока жил на хуторе, мечтал вырасти и отлупить, наконец, своего старшего брата. Когда хутор, походя, пожгли степняки, идущие на соединение с княжеской дружиной, он мечтал вначале выжить, а потом отомстить проклятому наезднику, легко срубившему на всем скаку его старшего брата в короткой суматошной стычке.
А потом мечты стали проще, вещественнее: утолить голод, выжить вот в этой схватке, ускользнуть от стражников, обмануть купца, снова выжить и снова обмануть…
Кривой усмехнулся, снова глянул вперед, увидел, что черная точка уже исчезла на фоне леса; перевел взгляд в сторону, на кустарник возле дороги, вспомнил, как рассказывал Хорьку о правилах засады, о том, как нужно устраивать, как…
Кривой вырвал из рук Деда поводья, дернул в сторону, поворачивая коня. Дед что-то закричал, обзывая, но Кривой, не слушая его, уже спрыгнул с саней, подхватив свой меч и выдергивая из-за пояса кинжал.
Дед, оборвав крик, тоже потянулся за рогатиной, схватил ее, но повернуть в сторону кустов не успел: снег рядом с санями взметнулся фонтаном, и что-то темное метнулось к Деду. Времени не было ни увернуться, ни отбить удар; солнце блеснуло на острие копья, на короткий миг замершего в замахе, – Дед смотрел на приближающуюся смерть, все еще пытаясь нашарить рогатину, но уже понимал, что все, что не успеть…
Впереди раздался крик, зазвенело железо, заржала лошадь, пронзительно, предсмертно взревел Дылда – но все это было там, далеко, словно на другом краю света. А тут было копье, был Дед, жить которому осталось короткое мгновение, и был Кривой, которому было наплевать не только на то, что нападавший не оставил Деду ни малейшего шанса, а и на то, что слева, уже возле самого Кривого, тоже взметнулся снег и затрещал кустарник.
Вот Кривой взмахнул левой рукой, разжал пальцы, отпуская кинжал, и рухнул в снег.
Дальше все пошло быстро, так быстро, что думать было некогда, – нужно было просто довериться телу, как доверился бы боевому коню, в надежде, что тот вынесет, не бросит.
Кинжал, прошелестев в воздухе, ударил копейщика в грудь и пробил насквозь стеганую куртку. Заваливаясь влево, Кривой взмахнул мечом, тот описал дугу навстречу второму копейщику и рассек ему лицо – ото лба до бороды, – застряв в черепе. Кривой рванул его, но понял, что не сможет вытащить, что так только валит мертвое тело на себя. Тогда он, выпустив рукоять, вскочил на ноги с засапожным ножом в
