разгром в доме, это тоже было указано в задании. В глубине холла – аквариум, в пол стены. Выстрел – и потоки воды обрушились на ковер.
Длинной очередью по окнам, пусть подбегающие видят, что в доме стреляют. Их это притормозит, пусть всего на секунду, но притормозит. Палач выглянул в выбитое окно. Несколько человек бежало к крыльцу. Среди них был тот, кого ни в коем случае, даже при угрозе жизни, нельзя убивать. Палач нажал на спуск, пули высекли искры из камней у самых ног этого человека.
Еще очередь – и упал человек, ближе всего подбежавший к дому. И никто не стрелял в ответ. Правильно, в доме женщина и дети. И ему сейчас предстоит решить, кто именно из них сегодня умрет.
Палач услышал детский крик и одновременно уловил движение в глубине дома. Мать отреагировала быстро. Только с двумя маленькими дочками, испуганными грохотом, нельзя быстро бежать.
Надо отдать женщине должное, молодец. Она не стала закрываться в спальне, не попыталась открывать заднюю дверь. Она просто выбила стулом окно на кухне. Большое окно, от самого пола. И ей бы возможно удалось вывести дочерей во двор, даже, может быть, удалось спрятаться за беседкой, заросшей виноградом, но она слишком поздно поняла, что девочки, которых она впопыхах подняла из постелей, не смогут босые бежать по осколкам выбитого окна. Женщина подхватила обеих девочек, сделала несколько шагов, обернулась и натолкнулась на взгляд Палача.
Нога женщины зацепилась за камень, она сделала еще один шаг, и почувствовала что падает.
Она уронит детей, подумал Палач. Уронит. И решил, что убьет ту девочку, которую мать уронит первой. И удивился этой своей попытке переложить ответственность за принятие решения. Оружие так не может поступать. Так может поступать только человек.
Даже падая, мать не выпускала детей, она пыталась удержаться на ногах и одновременно не дать упасть девочкам.
Не получится, почти с сожалением подумал Палач. Он терял время, которого и так почти не было. Левая рука женщины, наконец, разжалась, и девочка упала на колени. Мать что-то закричала. Ей удалось оттолкнуть одну дочь за беседку, а теперь она тянулась за второй дочерью, но уже не успевала. Палач поднял автомат.
– Даша, Даша! – мать звала дочь, а та, напуганная всем происходящим, тянулась не к ней, а к котенку, которого захватила с собой из спальни.
Палец лег на спуск. Даша? Палец словно свело судорогой. Даша? Этого не может быть. Только не это и только не сейчас. Это имя словно бритвой резануло Палача. Он уже обрек сегодня одну Дашу на страдания. На его совести уже есть одна Даша, жизнь которой он искалечил, думая, что можно насилием вылечить душу.
Даша? Ствол автомата дернулся чуть в сторону, и Палач нажал на спуск. Пуля разорвала котенка в клочья возле самого лица девочки. Это было единственное, что мог сделать Палач. Мать, наконец, дотянулась до дочери и скрылась с ней за беседкой.
Палач, не целясь, выпустил очередь по посуде в кухонных шкафах, выпрыгнул на улицу. По нему начали стрелять. Он перекатился, пуля ударила в землю совсем рядом с головой. Палач перепрыгнул куст, выпустил остаток магазина по окнам второго этажа и побежал. Теперь ему предстояло попытаться остаться живым.
Наблюдатель
Крепкая нервная система у Саши Гаврилина. Железная, местами даже железо – бетонная. Даже в характеристике это должно быть отмечено. За последние сутки у него на глазах, без всякого предупреждения и подготовки, было убито кучу народа, его самого чуть не покалечили, потом, подозрительно глядя ему в глаза, следователь записывал его биографические данные, интересовался его планами на будущее, а вынырнувшая из-за плеча Гаврилина баба Агата, неожиданно для самого Гаврилина, сообщила, что он уже завтра, то есть сегодня, с утра пораньше уезжает.
Гаврилин умудрился не растеряться, и совершенно спокойно подтвердил в том смысле, что да, пора, труба зовет, и вообще он засиделся на Юге, а его ждут дела, и вообще, он ничего не видел, не слышал, и его ценность как свидетеля равна полному нулю.
Слова Гаврилина не произвели бы на следователя никакого действия, получил бы он предписание никуда из города не выезжать, но дело в свои руки взяла баба Агата. В результате Гаврилин исчез. В смысле юридическом. Не было в больнице никогда племянника бабы Агаты. Не было и все.
– Уезжай, – сказала баба Агата на прощание.
– Спасибо.
– Не надо. Если ты уедешь, может быть в городе хоть кто-нибудь живым останется. Иди. – Неожиданно баба Агата ткнулась губами в его щеку.
Гаврилину хватило спокойствия, чтобы не торопясь дойти до дома Марины и даже удивиться тому, что Марины нет дома.
– Уехала. Поговорила тут с одним, – Динка передернула плечами, – и уехала. Сказала, чтобы ты ее дождался.
– Обязательно, – ответил Гаврилин и, уловив, как изменилось выражение глаз Динки, торопливо зевнул, и, пробормотав что-то на счет усталости, убыл в ванную.
Динка не стала ныть и упрашивать. Когда Гаврилин вышел из ванной, Динка уже спала или талантливо изображала спящую.
Гаврилин лег на диван, и его охватило обычное после напряженной и бессонной ночи состояние невесомости. Голова кружилась немного, перед глазами мелькали цветные пятна, а потом, когда он уже окончательно уверился в том, что не сможет заснуть, что колотящееся сердце не даст уснуть, услышал как голос Марины над самым ухом холодно сказал:
– Пора вставать. Честно говоря – удивлена, обнаружив вас в разных постелях.
– Не очень и хотелось, – заявила Динка откуда-то издалека.
Фигушки, сумрачно подумал Гаврилин не открывая глаз, спать нужно, это вы под пулеметом меня только поднимите. И, как стало уже традиционным, ошибся.
