Нильс не отвечал. В его голове снова и снова повторялась одна фраза: но я должен сделать что-то плохое.
— История Авраама. Бог приказал Аврааму взять с собой Исаака на вершину горы. Ты сам об этом рассказывал, когда мы лежали там у Северного моря.
— Я не хочу этого слушать.
— Но тебе придется.
Нильс сбросил одеяло и попытался свесить ноги с кровати.
— Тебе придется перестать быть хорошим, Нильс. Это твой единственный шанс.
— Ханна… — сказал Нильс и запнулся, вспомнив слова Ворнинга: но для этого я должен сделать что-то плохое.
Нильс подался вперед на кровати и взглянул в окно на солнце.
— Ты должен чем-то пожертвовать. Чем-то, что тебе дорого. Чтобы показать, что ты слушаешь. Ты меня понимаешь, Нильс? Я была мертва, но снова вернулась к жизни. Я своими глазами видела щель, ведущую в… во что-то другое.
Нильс ее не перебивал.
— И мы вынуждены признать — вернее, Нильс, ты вынужден признать: существует что-то, что сильнее нас. И сейчас ты должен показать, что ты это понимаешь.
— Что я должен показать? Что конкретно я должен показать?
— Показать, что мы можем верить во что-то еще, кроме себя самих.
Нильса тошнило. Ему хотелось ударить Ханну, дать ей пощечину, как поступали в старые времена с истеричными женщинами. Он сочувственно смотрел на ее опухшее лицо и умные глаза. Здесь можно взывать только к разуму, здесь годятся лишь рациональные аргументы.
— И что потом, Ханна? — услышал он свой вопрос. — Что будет потом?
— Не знаю. Может быть… может быть, мы продолжим жить. И тогда родится новое поколение. Новые тридцать шесть.
Он покачал головой.
— Ханна, мы должны отсюда выбраться, — он прошептал это без уверенности в голосе.
Она не ответила.
— Сколько у нас времени?
— Это бесполезно, Нильс. Вспомни итальянца. Он тоже был частью системы. Тебе придется перестать быть хорошим.
Он перебил ее, крича:
— Сколько у нас времени?
— Около десяти минут. Потом солнце сядет.
Нильс быстрым движением вынул из руки катетер. Струя темно-красной крови выстрелила в воздух. Из коридора послышались вдруг крики и быстрые шаги. Ханна встала со своего кресла и протянула ему салфетку. Она чуть не упала, но сумела сохранить равновесие. Пока бледный, как труп, Нильс выбирался из кровати, она рылась в его шкафу. Он схватил ее за руку и сказал:
— Помоги мне, Ханна. Помоги мне хотя бы попытаться сбежать.
Она обернулась, сжимая в руках его служебный пистолет.
— Ладно.
18
Леон услышал сообщение по рации несколько минут назад: темно-зеленый грузовик на огромной скорости проехал на красный свет мимо Ратушной площади. Патрульная машина следует за ним на расстоянии нескольких сотен метров. К самому Леону все это не имело никакого отношения, и все-таки он поднялся на ноги и подошел к окну.
— Вы врач? — спросил голос позади него. — Мне нужна помощь.
Леон собирался ответить пациенту, что тот ошибся, но тут рация заговорила снова: «Темно-зеленый грузовик проследовал вниз по Эстерсёгаде. Мы перегородили въезд на мост Фреденсбро». В затылке у Леона начала нарастать сигнальная сирена. Сегодня первый день Рождества, один из самых сонных дней в году — разве что парочка отцов семейств решат, что четыре бутылки крепкого пива и пять рюмок шнапса не помеха тому, чтобы сесть за руль. Так что такая автомобильная погоня на покрытых льдом рождественских улицах была случаем в высшей степени необычным. Леон схватил рацию:
— Альбрехтсен? Тебе оттуда видно Фелледвай?
Ответ прозвучал немедленно:
— Да, хороший обзор. Там все спокойно.
Леон выглянул в окно. Что это, машины на дороге как будто расступаются в стороны? Потом среди падающего снега стало возможным различить старый грузовик с тонированными стеклами. Темно-зеленый грузовик марки «Ситроен» направлялся по мосту в сторону Королевской больницы.
— Черт! — Леон повысил голос и прошипел в рацию: — Альбрехтсен! Ты слушал, о чем тут сейчас переговаривались?
— Да! Я беру на себя главный вход.
— Команда номер два? Йенсен? — Никакого ответа. — Альбрехтсен? Ты видишь вторую команду?
— Нет. Но они только что были на месте.
Леон уже слышал, как сигналили машины за грузовиком.
— Черт! — Леон пустился бежать, крича на ходу: — Альбрехтсен! Стань чуть дальше, так, чтобы ты мог одновременно контролировать и главный вход, и въезд.
Леон резко остановился, не веря своим глазам, когда увидел, как Нильс, хромая, выходит в коридор.
— Бентцон? Ты что здесь делаешь? Ты разве не должен лежать в постели?
Нильс опирался на Ханну, которая, в свою очередь, опиралась на костыль. Отличная пара.
— Что случилось, Леон?
— Ничего особенного, не беспокойся. У нас все под контролем.
Они оба услышали, как Альбрехтсен отчаянно кричит в рацию:
— Проехал мимо меня! На подземную парковку.
Леон пустился бежать, голос его звучал, как у генерала на войне:
— Никто не должен выйти из этой машины! Вам ясно?
— Ханна, мы должны отсюда выбраться, — слабым голосом сказал Нильс. Одна необходимость встать с постели стоила ему практически всех сил. Спина горела.
— Но мы не можем, Нильс. Как насчет крыши? Оттуда все будет видно.
— Давай в лифт. — Нильс поковылял к ближайшему лифту. Проходя мимо окна, он выглянул на улицу: резкий порывистый ветер с силой нагибал деревья вдоль обочин. Несколько машин занесло на скользких ледяных дорогах, и они застряли теперь в высоких сугробах, как выброшенные на берег киты: наверняка они хотели избежать столкновения с грузовиком. И надо всем этим последние лучи солнца вели неравную борьбу со снегом и наступающей темнотой. Лучи были желто-красными, из-за этого казалось, что Копенгаген вместе со всеми своими крышами, улицами и воздухом горит в огне.
— Судный день, — прошептал Нильс. — Так он и должен выглядеть: тихий, спокойный и красный.
Он видел теперь, как темный грузовик на очень высокой скорости несется в подземный паркинг под больницей. По пути он врезался в несколько велосипедов, которые расшвыряло в стороны.
— Нильс, ты идешь? — спросила Ханна, стоя у лифтов.
Нильс направился к ней, но темный грузовик не шел у него из головы.
— Не на крышу, — сказал он, почти падая в лифт.
