драки.
Нильс присутствовал при демонтаже старого Молодежного дома — как, впрочем, почти любой другой полицейский в стране: туда, кажется, были стянуты все силы. Грязное получилось дельце, никогда он этого не одобрял. Нильс очутился тогда на одной из боковых улиц, где пытался утихомирить двоих очень молодых людей, вооруженных двумя очень большими дубинками. Нильса ударили по правой руке и нижним ребрам. Мальчишки, до краев переполненные ненавистью, выплеснули на Нильса всю свою неудовлетворенность. Когда ему наконец удалось повалить одного из них на асфальт и застегнуть на нем наручники, мальчишка принялся выкрикивать ему в лицо проклятия, и его выговор не оставлял ни малейших сомнений — он вырос в северной части острова Зеландия, в Рунгстед. Богатенький буратино.
Как бы там ни было, сегодня ночью полицейские собрались на этой улице не из-за разъяренной молодежи или исламистов, а из-за рядового в отставке, решившего потратить оставшийся порох на членов своей семьи.
— Нильс!
Нильс не сразу услышал, что в окно стучат. Сигарету он успел выкурить только на четверть.
— Давай, Нильс, пора.
Две глубокие затяжки, прежде чем вылезти под дождь. Полицейский, совсем молодой мальчик, взглянул на него:
— Ну и погодка.
— Что мы знаем? — Нильс выкинул окурок и принялся пробиваться через заграждения.
— Он стрелял три или четыре раза. У него есть заложник.
— Что известно о заложнике?
— Ничего.
— Там есть дети?
— Мы ничего не знаем, Нильс. Леон уже там. В подъезде, — он указал направление.
— Что там, дождь идет, что ли?
Нильс не разобрал, кто именно из троих полицейских на лестнице попытался пошутить.
— Этаж третий?
Не исключено, что они смеялись за его спиной, пока он поднимался наверх. По пути он встретил еще парочку совсем молодых полицейских в бронежилетах и с автоматами. Нет, мир не стал лучше с тех пор, как Нильс больше двадцати лет назад поступил в полицейскую академию. Наоборот. Он читал это в глазах молодых полицейских, в их тяжелых, холодных, непроницаемых взглядах.
— Не волнуйтесь, ребята, мы все вернемся домой живыми, — прошептал Нильс, проходя рядом с ними.
— Леон! — крикнул один из них. — Переговорщик уже поднимается.
Нильс прекрасно знал воззрения Леона: доведись тому выбирать себе девиз, он гласил бы: «Операция прошла успешно, но пациент умер».
— Кто там, мой друг Дамсбо? — крикнул Леон с лестничной площадки наверху, пока Нильс шагал по ступеням.
— Не знал, что у тебя есть друзья, Леон.
Леон спрыгнул на две ступеньки вниз и удивленно уставился на Нильса, обеими руками сжимая автомат «Хеклер и Кох».
— Бентцон? Откуда они тебя выкопали?
Нильс посмотрел Леону прямо в глаза — мертвые, серые, — как будто отражение среднестатистической ноябрьской погоды.
Нильс с Леоном не виделись довольно долго, потому что предыдущие шесть месяцев Нильс провел на больничном. Щетина Леона за это время успела побелеть, а волосы отступили со лба назад, освободив морщинам больше места.
— Я думал, они пришлют Дамсбо.
— Дамсбо болеет, а Мункхольм в отпуске, — ответил Нильс, отодвигая в сторону дуло автомата.
— Ты думаешь, ты справишься, Бентцон? После такого-то перерыва? Небось все еще лекарства принимаешь? — На губах Леона расцвела снисходительная улыбка, прежде чем он продолжил: — Ты же вроде теперь выписыванием штрафов за превышение скорости в основном занят, нет?
Нильс покачал головой, пытаясь скрыть, что запыхался, и делая вид, что глубокие вдохи соответствуют глубине его задумчивости.
— Насколько там все серьезно? — спросил он.
— Петер Янссон, двадцать семь лет. Вооружен. Ветеран войны в Ираке. Даже медаль там, кажется, получил. Угрожает застрелить всю семью. Один из его сослуживцев сейчас должен подъехать, может быть, ему удастся убедить ветерана отпустить детей прежде, чем он выпустит себе мозги.
— А может быть, нам даже удастся отговорить его от того, чтобы выпустить себе мозги? — спросил Нильс, твердо глядя на Леона. — Ну? Что скажешь?
— Господи, Бентцон, когда же ты наконец поймешь, что они не стоят того, чтобы тратить на них деньги. Тюремный срок, пенсия по инвалидности, далее по списку… — Нильс не в первый раз слышал эту циничную песенку, поэтому пропустил мимо ушей завершающий бортовой залп: — Налогоплательщикам он обойдется в средних размеров состояние.
— Что еще, Леон? Что мы знаем о квартире?
— Две гостиные. Вход сразу в первую из них, никакого коридора. Мы думаем, что он во второй гостиной, слева. Или в спальне, в конце квартиры. Мы слышали выстрелы, мы знаем, что там двое детей и жена. Или бывшая жена. А может, только ребенок и приемный ребенок.
Нильс вопросительно взглянул на Леона.
— Да, у каждого соседа есть своя версия этой истории. Ну что, ты заходишь?
Нильс кивнул.
— Он, к сожалению, совсем не идиот.
— В смысле?
— Он знает, что быть абсолютно уверенным в том, что переговорщик не пронес оружие или передатчик, можно только в одном случае.
— То есть он хочет, чтобы я разделся?
Глубокий вдох. Леон участливо посмотрел на Нильса и утвердительно качнул головой.
— Я пойму, если ты откажешься. Мы вполне можем начать штурм.
— Нет, все в порядке. Мне не впервой, — сказал Нильс, расстегивая ремень.
Следующим летом исполнится пятнадцать лет с тех пор, как Нильс Бентцон начал работать в отделе убийств. Последние десять из них он выступал переговорщиком — тем полицейским, который договаривается с захватчиками заложников или с людьми, угрожающими самоубийством. И захватчиками, и потенциальными самоубийцами всегда бывали мужчины. Стоило рынку акций резко упасть, а экономистам предсказать финансовый кризис, как на сцене тут же появлялось оружие. Нильса всегда удивляло, сколько всякого разного хранится в обычных домах и квартирах. Личное оружие времен Второй мировой войны, охотничьи ружья и мелкокалиберные винтовки, на которые нет разрешения.
— Меня зовут Нильс Бентцон, я полицейский. Я снял всю одежду, как ты попросил. У меня нет с собой оружия или передатчика. — Он осторожно толкнул дверь. — Ты меня слышишь? Меня зовут Нильс. Я полицейский, я безоружен. Я знаю, что ты солдат, Петер. Я знаю, как тяжело отнимать у других жизнь. Я
