ты?
— Густав уехал.
— Очень жаль, правда. Я в последний раз видела его здесь где-то год назад. Он заезжал за Фродином, они собирались в Женеву.
Ханна взглянула на Сольвей и подумала, что та всегда ей нравилась. Такая общая мама всего института. Сольвей поднялась с места, спокойно подошла к Ханне и обняла ее.
— Очень рада снова тебя видеть, Ханна. Я никогда не понимала ничегошеньки из того, что происходит у тебя в голове, но ты мне всегда нравилась. Звони, если тебе что-то понадобится.
Ханна кивнула и вышла из кабинета.
47
На этот раз Нильс не стал накрывать свой стакан ладонью, и священник налил ему новую порцию.
— Его звали Халед Хади. Брат Абдула Хади.
Розенберг замолчал в нерешительности. Перед Нильсом сидел теперь совсем другой человек: от улыбки во взгляде и общей детскости ничего не осталось. Голос тоже стал глубже, он как будто надеялся поднять на поверхность некую добытую правду.
— Те фотографии в церковном подвале, помните?
— Беженцев, которых вы укрывали?
— Вы все правильно тогда поняли, их действительно было больше двенадцати.
Нильс кивнул.
— Их было четырнадцать.
Нильс не протестовал против его частых пауз, наоборот, опыт работы на интервью и допросах научил его ценить паузы. Именно в паузах подбирались приметные словечки. К этому моменту все стандартные ответы и заученные реплики уже заканчиваются.
Священник отодвинул стул назад и сделал глубокий вдох.
— Как вы знаете, я неоднократно использовал церковь для того, чтобы укрывать тут беженцев, которым власти отказали в этом статусе. «Укрывать», может быть, не совсем правильное слово, все ведь знали о том, что они тут. Я использовал церковь как платформу, как фундамент, стоя на котором я хотел заставить пересматривать дела отказников. Особенно однажды это имело большой успех.
— Тогда был принят частный закон.
— Да, именно. После множества статей в прессе был принят частный закон, который позволял тем двенадцати остаться в стране. Я до сих пор поддерживаю отношения с большинством из них, один из них теперь мой парикмахер. — Нильс взглянул на его небогатый волосяной покров, и священник улыбнулся. — Остальные обустраивались тут с переменным успехом. Парочка переехала в Швецию. Трое сидели в тюрьме. Один из них, молодой суданец, стал профессиональным футболистом.
— А еще двое?
— Да. Были еще двое.
Священник снова нерешительно замолчал. Нильс понимал, что эту историю он рассказывает впервые.
— Один из них сбежал. Он был палестинец без гражданства, я понятия не имею, что с ним потом произошло.
— А второй?
— Халед.
— Вторым был Халед Хади, брат Абдула?
Священник кивнул.
— Что с ним произошло?
— Он мертв.
— Как это случилось?
— Халед Хади был потенциальным террористом, — сказал Розенберг, поднявшись и стоя спиной к Нильсу. — Так было написано в бумагах, которые мне передала полиция. То же самое они повторили на словах, когда пришли со мной поговорить. Потенциальный террорист. Что-то вроде того, что он был каким- то образом связан с несколькими терактами, с известными террористами, хотя никаких доказательств того, что он когда-либо собственноручно занимался террором, не существовало. Но… — Розенберг пытался подыскать слова. Он снова обернулся и сел на свое место. — Вы помните Дэниела Перла?
— Убитого журналиста?
— Да, именно. Американского журналиста, которого Аль-Каида заманила в ловушку в Карачи в 2002 году и…
— Перерезала горло.
Розенберг кивнул.
— Отвратительная история. Она обошла весь мир.
— Халед имел к этому какое-то отношение?
— Так считалось. Ваши коллеги сказали, что он коротко встречался с Перлом незадолго до смерти последнего — из этого заключили, что он, очевидно, участвовал в том, чтобы заманить американца в ловушку.
— Что Халед делал в Дании?
— Понятия не имею. Не исключено, что он въехал сюда по поддельным документам. Не забывайте, что в Дании жили несколько террористов, находящихся в международном розыске. У группы, стоявшей за взрывом бомбы во Всемирном торговом центре в 1993 году, были связи в Орхусе.
Нильс кивнул.
Священник продолжал:
— Спецслужбы на меня давили. Они боялись, как бы общественность не узнала, что в Дании находится потенциальный международный террорист. В то же время спецслужбы понимали, что не могут просто ворваться внутрь церкви и забрать его с собой: другие беженцы поднялись бы на его защиту, и ситуация вышла бы из-под контроля.
— На вас давили. Значит, они хотели, чтобы вы его выдали?
— Да. И меня не оставляла мысль о других беженцах.
— В смысле?
Священник сделал глубокий вдох и кивнул:
— Я чувствовал, что у меня есть шанс их спасти. Меня поддерживали на тот момент многие газеты, целый ряд известных политиков и существенная часть населения. Время было на моей стороне и на стороне беженцев. Симпатии клонились в нашу сторону. Но Халед Хади был тикающей бомбой среди всей этой растущей симпатии. Как бы все отреагировали, если бы услышали, что я укрываю предполагаемого террориста? От сочувствия не осталось бы и следа — и это могло повлечь за собой самые чудовищные последствия для остальных беженцев.
— Поэтому вы поддались?
Какое-то время священник сидел молча, не отвечая. Потом он поднялся, подошел к шкафу и вытянул один из ящиков. Усаживаясь обратно на свое место, он держал в руках конверт.
— Я был в смятении. Сначала я не соглашался: преследуемый человек ищет у меня спасения, мой христианский долг открыть перед ним двери.
— Кто из вас без греха… — сказал Нильс.
Розенберг поднял на него взгляд.
— Да, пусть первый бросит в меня камень. Это суть того, что я проповедовал годами.
— Но вы боялись, что люди перестанут симпатизировать беженцам?
— Медленно, очень медленно у меня в голове начала складываться картинка. С помощью службы
