Головина посадили на стул, лязгнула дверь. Руки связаны не были, но он даже не пытался развязать глаза. Какое-то безумное ледяное пламя медленно охватило все его тело. Босые ноги стояли на раскаленном от холода бетоне и судорога начала медленно скручивать их.
Подохнешь… Головину показалось, что шепот жены откуда-то издалека проникает к нему. Подохнешь… По – дох – нешь. Как слабые удары по ксилофону – по-дох-нешь! Словно капли пота… или крови… Капли.
Где-то просто капает вода. Кап-кап-кап…
Сосредоточившись один раз на этом звуке, Головин больше уже не мог его не слышать или хотя бы не обращать на него внимания. Звуки становились все громче, вот они заполнили собой весь мир и наотмашь хлестали его по ране. Как, кап, кап…
Исчезло время, только вспышки боли, повинующиеся ритму падающих капель. Боль, боль, боль…
Головин перестал чувствовать холод. Он превратился в глыбу льда, медленно тлеющую с краю.
Исчезло время.
Потом вдруг что-то громко лязгнуло. Дверь, с усилием вспомнил Головин. Когда-то так лязгнула дверь. В комнату кто-то вошел. Щелчок.
Выключатель, узнал Головин, кто-то включил свет.
– Заходи, – сказал чей-то голос, – гостем будешь.
Шаги нескольких человек. И другой голос, недовольный, спросил:
– Куда вы это меня притащили?
Смех. В два голоса. Потом знакомый голос – Краб – коротко:
– К знакомому.
К знакомому, мячиком прыгнуло в голове музыканта и завязло в смертельном равнодушии. Знакомый. Это, наверное тот, кого он должен опознать.
– Я хотел поговорить с твоим хозяином.
– Ты будешь говорить с тем, с кем тебе прикажу я, – это снова голос Краба.
– Да пошел ты!..
– А ты не рви глотку, тут все равно окон нет. Старый винный подвал. Раньше умели строить.
– Слушай, ты, Краб, или как там тебя, Рак! Я тебя суку достану, все равно достану. Ты у меня, блядина, на карачках ползать будешь. Ты на кого, сука, наехал?
Глухой несильный звук, какой-то болезненный выдох, сдавленный стон, и голос Краба:
– Голос побереги. Ты сейчас молчать должен. Сейчас другой говорить будет. А ты у меня заговоришь потом. Запоешь.
– Су… – сдавленный кашель, – сука…
– Еще? – снова звук удара и всхлип.
– Я… я… тебя все равно…
– Посадите его на стул, – приказал Краб, – напротив лабуха.
– Музыканта, – Головин со слабым удивлением понял, что это его голос сказал «музыканта».
– Что?
– Я музыкант, а не лабух.
За спиной у Головина кто-то весело присвистнул:
– Музыкант засранный.
– Снимите с него кто-нибудь тряпку, – с брезгливостью сказал Краб.
Боль вспышкой резанула Головина, от неожиданности он вскрикнул. Открыл глаза и тут же рефлекторно закрыл их руками. Слишком ярко горела под сводчатым потолком большая лампа без абажура.
– Давай, давай, лабух, пусть глаза отдохнут, – сказал кто-то.
– Я музыкант, – глаза все еще резало, но Головин опустил руки и даже попытался встать.
– Сидеть! – руки с силой опустили его на стул, боль отозвалась в копчике.
– Проморгался? – спросил Краб.
Он стоял справа от Головина, в пол-оборота.
– Что вам нужно? – спросил Головин.
– Тебе что, память отбило? – поинтересовался Краб.
– Он ее высрал с перепугу, – сказал голос от дверей.
– Посмотри внимательно, не этот ли парень стрелял в кабаке, – Краб даже пальцем указал на сидящего в двух метрах от Головина человека.
Какая разница, Головину показалось, что он это подумал, но оказалось, что он сказал это вслух:
