– Что он должен был сделать после того, как его вышвырнули из зала? Просто вернуться? Подойти ко мне и просит прощения? Он гордый. Лезть в драку? В чужом городе при явном перевесе противника? Он должен был извиниться, но так, чтобы не потерять самоуважение и уважение приятелей. И он не тебя обидел, а меня. За женщиной он может ухаживать, а вот извиняться – только перед мужчиной.
– Просто Шерлок Холмс… – Инга изобразила на лице восхищение.
– Скорее, мисс Марпл. Эта она расследовала все преступления именно исходя из схожести людей, – Гринчук побарабанил пальцами по столу и взглянул на свои часы.
– Торопишься? – спросила Инга.
– Жду человека.
– Так ты меня сюда притащил только из-за встречи с кем-то?
– Нет. Тебя я притащил сюда для того, чтобы ты вспомнила, как я тебя называл…
– Сукой и стервой, – закончила за него Инга.
– Да. Вспомнив это, ты должна была немного выйти из себя, может быть даже немного разозлиться. А я после этого направил бы твои эмоции в другое русло. И ты снова любила бы меня, – глаза Гринчука просто лучились искренностью и честностью.
– Сволочь ты, Гринчук, – сказала Инга.
– Да. Я даже у себя в туалете повесил табличку…
– Я видела, – кивнула Инга. – Сволочью быть не трудно.
– Вот именно.
– Кстати, о сволочах. Владимир Родионыч просил тебе передать, что, по его сведениям, Махмутов- младший готовит тебе какую-то гадость. И вроде бы даже завтра на своем дне рождения.
– И какую именно?
– Не знаю. И Владимир Родионыч не знает. Но он полагает, что тебе не стоит туда идти.
– Типа, в мое отсутствие Рустамчик не сможет мне сделать гадость… – задумчиво протянул Гринчук.
– Наверное.
– Меня уже предупреждало человек семь. Меня последнее время все предупреждают. Вчера один милиционер даже предупредил, что мне будут шить мокруху. Не бескорыстно предупредил, но я его понимаю – у человека семья и нет квартиры. – Гринчук взял бумажную салфетку и принялся складывать парусник.
Инга внимательно смотрела на его руки.
– Я сегодня написал рапорт об увольнении из органов, – сказал Гринчук.
Инга молчала.
– Месяца через три я буду совершенно свободен. Как только подберу себе замену.
Инга молчала.
– Это значит, что месяца через три я буду совершенно свободен, – повторил Гринчук. – И уеду из этого города туда, где люди не будут вскакивать при моем появлении и не будут рассказывать обо мне жуткие сказки.
Кораблик отчего-то не получался. Гринчук скомкал салфетку и взял другую.
Инга продолжала молчать.
– Через три месяца я мог бы… Я хотел бы… Я… Да что же ты молчишь, – почти выкрикнул Гринчук и отшвырнул еще одну испорченную салфетку. – Я тут…
– А что ты тут? – спросила Инга. – Ты тут рассказываешь о том, что увольняешься, рассказываешь, что через три месяца будешь совершенно свободен и уедешь… Что я должна говорить?
– Я бы хотел, чтобы ты… Я…
Женский крик на другом конце зала, возле бара. И звон бьющегося стекла, словно кто-то играючи перевернул шкаф с посудой. И снова женский вопль.
– Пойдем отсюда, – сказал Гринчук, вставая, – черт с ним, с Абреком. Если действительно хочет встретиться – перезвонит.
– Фрукты и коньяк заберем? – спросила Инга.
– Давай коньяк, – кивнул Гринчук. – В крайнем случае – опять разобьешь бутылку.
Оркестр замолчал. Визжали женщины, и снова звенело стекло. Но уже не так часто. Словно кто-то, перевернув шкаф, теперь развлекался метанием одиночных фужеров.
Метрдотель, решив, что Гринчука обеспокоил грохот, метнулся на перерез с извинениями:
– Понимаете, Юрий Иванович, какой-то старик. Доктор. Самые лучшие рекомендации, но… Не рассчитал свои силы.
– Ничего, – махнул рукой Гринчук. – Я все равно собирался уходить. Сколько с меня за газировку?
– Ну что вы, Юрий Иванович, это вы нас извините… – метр проводил Гринчука до выхода из зала. – Это психиатр…
