снова падал на пол.
И уголовник-террорист взвыл от отчаяния над рушащимся планом прикрыться было нечем. Тот, что прижимал Алину к своей груди, тихо матерясь, давал советы другу и вдруг поняв, что зря теряет время, дернул свою жертву: — Давай, ори!
— Мой папа зам министр МВД — глупо полупропищала-полупрохрипела она, И если что-нибудь со мной случиться…
Ей стало вдруг смешно. Да так бывает в самых непредвиденных катастрофичных ситуациях — вдруг человека, что оказался вдруг на грани смерти, спасает смех. Пусть нервный, идиотский, непонятный… Она почувствовала, что давится от смеха раздирающего её изнутри.
— Че-го?… — он оглянулся на напарника, тот тщетно возился со своею жертвой и пот ручьями стекал по его лицу. Он, согнувшись в три погибели, скрывался под низким подоконником, пыхтя как боров. Снова посмотрел на Алину, та сияла, как будто ничего не понимающая идиотка.
— Че-го? — растерянно протянул бугай, — Вы че, бля, суки, обалдели?! Пьяна шоль? Я ж вас… прибью. Ори, сказал я, падла!
— Не умею я, — ответила она, преодолевая сдавленность горла. И холодные параллельные мысли, складываясь образами то так, то этак, словно мозаика представляли возможности выхода. Растерянно бандюга вдруг взвыл, как будто умоляя, — Ори!
Она почувствовала, как стучит его сердце, так стучит, что вся она сотрясается от его, именно его ритма, почувствовала, как нежно дрогнула его рука.
Желтый, плоский свет фонаря в северном послеполуденном зимнем свете неба еле просачивался сквозь окно.
Алина, опершись на него спиною, подпрыгнула, и вытянув ногу, стукнула каблуком по выключателю. Желтый свет тусклой лампочки показался прожектором, не оставляющим сомнений.
— Что?! — взревел её мучитель, и вырубив свет, ударил её кулаком в грудь. Спазм сковал её, и прерывисто задыхаясь, она выскользнула из его ручищ и рухнула на пол. Он размахнулся, чтобы ударить снова, но вдруг занесенная рука его застыла.
Что-то случилось с ним, что-то случилось, — мелькнула мысль в голове у Алины.
Да. Он не рассчитал. В зоне и мысль о женщине кажется крамольной, потому как ядом отравляет душу. В тут… Прикосновения, запах её духов, щекочущий меж дубленки, а движения…, гибкие, плавные даже в резкости, легкость её тела…
Он смотрел ей в глаза полные слез, поблескивающих в сумерках, на абрис нежных пухлых губ, они кривились от боли. Но не было в ней страха, не было гнева, не было унижения жертвы. Просто боль и странное, какое-то печальное, спокойствие, как будто нет между ними борьбы, ненависти, непонимания. Он приподнял её за подмышки и встряхнул. И снова замахнулся, целясь в подреберье. Она замотала головой, чуть постанывая, и уткнулась лицом в его левую руку.
И опустилась его правая рука. И забыл он, что хотел от нее, зачем бил. Гулко, орали голоса снаружи. И поднялся он и потащил снова к окну, топча грубой кирзой нежный мех слетевшей с неё дубленки. Выставил её в окно, прикрывшись ею, и приставил самодельное, долго точеное, дуло к её виску. А она, продолжая стонать от боли, откинулась затылком к его лбу.
— Ори же!
Она очнулась и тихо, сквозь боль выдавила: — Не могу.
— Так я ж тебя!.. — И грубые конструкции из мата, которого, обычно, не услышишь в зоне, обрушились на её сознание.
— Я не могу… Прости. У меня рак. И если ты меня убьешь, так будет лучше, — прошептала ему на ухо. Он вроде бы не понял по началу, что такое рак, руки его тряслись, губы её нежно щекотали мочку его уха, когда она шептала это страшное слово. Его всего трясло мелкой нервной дрожью. Он чувствовал, что теряет трезвость необходимую для точного свершения побега. Но она повторяла и повторяла, тихо, нежно — Убей меня, убей, я все равно умру от болей.
Было слышно, как снаружи к ним подбираются, как трутся о стены дома боками в ватниках, а может быть в шинелях… И закружилась голова от жалости к себе от отчаяния, оттого что оставшиеся пять лет ему теперь сидеть не пересидеть. А тут ещё она, какой-то нежный расслабляющий комочек: 'Я все равно умру, мне говорят осталось месяц, два…'
— Господи Иисусе!.. Солнышко мое, — вдруг вырвалось из глубины его, давно забытого им, сердца, он прижал её затылок к своим губам и замер. За семь последних лет он никогда не прикасался к женщине, он думал, что равнодушен к этим особям навечно. И тупость, полное мозговое оцепенение накатило на него. Он терял время. Преступно терял мгновения.
Мегафоны вдруг загорланили все разом, слова неслись со всех сторон.
— Сдавайтесь, вы окружены! Выходите!..
Он приподнялся над её лицом, продолжая нежно левой рукой прижимать её голову к своей груди, а правой жестко держал дуло у её виска.
— … машину, деньги! Один труп уже готов, если через десять минут… мы прикончим ее… — хрипел из-под подоконника его дружбан.
— Ты убьешь меня, правда?..
— Заткнись. Не знаю, — ему тяжело было дышать, воздуха, воздуха ему не хватало. Ори! Ладно, молчи уж… Иван! Да что ж ты!.. — и снова героя террориста затрясло.
Иван наконец-таки отколупнул от пола Фому и выставил в окно.
Фома чуть приоткрыл глаза, и звучно стукнулся о раму лбом. И снова закачалась его голова, как голова тряпичной куклы. И струйка крови потекла по лбу.
Иван недоуменно застыл над жертвой.
Тут меткий выстрел просвистел сквозь стекло и макушка Ивана, мелькавшая для снайпера снаружи над болтающейся головой заложника, покрылась темным пятном. И он осел. Фома рухнул на него.
Из окна, из двери, из-за всех щелей гудели голоса: 'Сдавайся! Выходи! Сдавайся!'
— Пошли, — поволок её на выход, крепко держа дуло у её виска, оставшийся в живых, — Ну суки! Ну попробуйте, возьмите!.. Он крепко сжал её за талию левой рукой. И снова сердце его билось так, что ей казалось, что это её сердце. Все смешалось в её, его ли сознании: и его хрип, и её тихий голос, и волосы, прилипшие к его щеке… И ощущение последнего момента, настолько последнего, что воля отказывала в движении тел, — объяло их обоих. А кровь Ивана темной, медленной змейкой подползала к его кирзовым сапогам, к её — замшевым… Они смотрели только на нее.
— А как тебя зовут? — глухо спросила она.
Он на мгновение застыл, словно не в силах понять, как, как его на самом деле зовут, и вообще что- либо, а в дверь уже ломились.
Он заорал невнятно — нечленораздельно.
В это время Фома, очнувшись, по кошачье невероятно пластичным прыжком с животным криком, рванул и оказался на его плече, и сбил направленное на её висок дуло. Палец машинально спустил курок, раздался выстрел, просвистев за Алининым затылком. Тут в комнату влетели, вышибив ногой дверь громкие резкие, уверенные в себе мужчины.
Алина не поняла, что с ней случилось, она почувствовала вдруг смертельную, усталость, именно, усталость. Ничто не сдерживало её больше, и тело, словно с ватным позвоночником, сползло вниз по стене. И Алина перестала видеть, слышать, понимать.
Очнулась в явно медицинском кабинете.
— Где я?
— Все хорошо, — услышала она раскатистый мужской голос так похожий на голос того…
Она оглянулась и увидела плотного бугая в белом халате. Все смешалась в её сознании. Но пахло от него иначе — каким-то древним одеколоном. Так пахло от дедушки, когда она была маленькой. Дедушка тоже был врачом. Запах этого одеколона пресек страх.
— Как город называется? — спросила она сухо, словно пилот перепутавший рейсы, сигналы и карты.
— Мы под нижним Тагилом, — послышался сумрачный голос Фомы из глубины комнаты, — И стоило так далеко тащиться…
