— Я все читал. Читал!
— Я так не писала, — твердо повторила она, не уступая зоновскому пахану.
Все в зале притихли, расценивая её отпор, как невероятную наглость.
— Я написала, — продолжила Алина, — Что, к сожалению, несмотря на природный талант, самородки и в зонах полностью подавлены культурной средой весьма низкого уровня. И любое их творение невозможно воспринимать иначе, чем оправдание, мол, и я не хуже, и я могу… Так проявляется рабство, заложенное где-то в подкорке. Еще бы, ведь сравнительно недавно мы отмечали столетие отмены крепостного права, но не успел народ очухаться от него, как на нас свалились ГУЛАГи… Рабство… снова рабство… А потом перестройка, голод… И от этого 'и я' все их творчество ориентируется на некий ширпотреб, плодя вторичный кич, не более. Отчего представляет собой лишь этнографическую ценность аборигенов страны ГУЛАГ.
— А душу! Душу!.. Ты в душу нашу заглянула?! — взревел тамада, сидевший по правую руку главы собрания.
— Дура какая-то, — услышала Алина женский шепоток.
— А что душа? — оскорбившись бабьей усмешкой, встрепенулась в ней женская гордость, и презрение ко всему убогому, материально-плотскому, постоянно кивающему на некую душу, душу несчастную. — Что вы называете душой? Раздрызг эмоций, — 'подай!', 'Хочу', 'Ах, я несчастный?'… Сорок обокрал, десять изнасиловал, с пяток перерезал, семь в упор расстрелял мальчоночка такой!.. И… никто теперь моей страдающей души не понимает. Да. Я писала о первобытных законах и примитивном мышлении в зоне. Но теперь вы эти законы легко перенесли в нашу действительность. И мне лично это противно.
— Нет, здесь никаких законов. Беззаконие! — возмутился кто-то дремавший в один ряд с Алиной.
— А что наши законы? Да ты наших законов не знаешь! Да если бы все по нашим законам бы было, не творилось бы такой несправедливости!..
— Да ты посмотри на Думу! На Думу посмотри, как шестерят, гады!..
— Всю страну по крохам растаскали! А нам, простым людям что?!
— Да уж лучше, хоть какой закон, чем беззаконие! — вставил Фома, все это время бледный, с въедливым прищуром смотревший на нее, — За свободу русского оружия! — встал он, произнося тост.
Все уставились на него охваченные мгновенной паузой. И начали постепенно подниматься, чтобы выпить стоя, поддаваясь всеобщему настрою, сами конкретно не понимая за что.
— Баба, чего с неё возьмешь…
— Баба она и есть баба, — тихо ворчали вокруг.
— А мы-то её королевою зон величали…
Выпили.
Пахан улыбнулся Фоме, — А вот здорово ты в 'Вечерке' корреспонденту ответил: 'Я бы песню пропел про этих людей!' Во, человек! Понимает! Песню!
И они затянули — 'По ту-ндре, по желе-зной дороге,
Где мчится 'скорый' Воркута — Ленинград,
Мы бежали с тобою…'
'Что я сделала! Собирая выставку этих убогих, я как бы дала им право поверить в то, что они действительно представляют собой интерес в искусстве и культуре. А таким только дай, а уж утвердиться для них ничего не стоит и будет вокруг вытоптанная территория и никакой иной культуры. И все мои последующие статьи, для них чушь, женский лепет. — Думала Алина, — И плевать, как они выглядят в других глазах, они теперь возвысились в собственных. Дура я, дура!' — ругала она саму себя, и передразнила: — 'Я думала — раскопать истоки современного этнического сознания! — кровь прильнула к голове, в глазах потемнело, но внутренний монолог продолжался: — А на самом деле выпустила первобытных демонов наружу! Не только я… но и я тоже'.
Песня кончилась, отвывшись, народ явно подобрел.
— А че бы там ни было, махнул рукой главный, но за Америку вам спасибо. Ну и как там наш брат поживает?
— О! Америка! — обрадовано подхватил Фома. — Догадайтесь с трех раз, кого я встретил воспитателем лос-анжелесской тюрьмы?
— Никсона? — предположил кто-то с дальнего края стола и заржал.
— Да не тяни.
— Анжелу Дэвис! — торжественно выдал Фома
В этом есть свой резон, подумала Алина, то по эту, то по ту сторону одних и тех же баррикад. Игрок одного поля. Но при чем здесь Америка?..
А Фома тем временем упоительно рассказывал о том, как сидя в тюрьме, можно выбрать себе любую профессию, и тебя будут учить ей за счет государства, о том, как можно заниматься любым творчеством и один заключенный подарил для его выставки шар вытесанный из мрамора. Он, вот, видите ли, захотел научиться вытесывать шар, и ему предоставили и мрамор, и скарпели…
Но его сообщение о шарах, картинах не особо вдохновляли публику, зато, когда он начал говорить, о том, что во многих американских тюрьмах есть прямо в камерах телевизоры и видеомагнитофоны, что можно в любой момент позвонить в город, — народ за столом оживился. Мужчины закачали головами, лица их обрели нивно-мечтательное выражение. Казалось, что детям рассказывают красивую сказку.
'А че, здеся жить можно, кормят, правда, плоховато, но хоть кормят. Еще бы женщину давали' — вспомнились Анне пожелания на обратной стороне анкет. Но какая Америка?!.. Откуда вообще взялась эта Америка?! По разговору она начала понимать, что Фома ездил туда с выставкой.
И это понимание, подобно параличу сковало все мысли. 'Как же так?! Почему?! Зачем он поступил так нечестно?! Не может быть… Это же подлость! Как же так…'
— Бить будешь? — спросил Фома, застав её выходящей из туалета.
— Что? — Она, прищурившись, посмотрела ему в глаза.
— Я это… извиняй, в общем, вместо тебя ездил с Инессой.
— С какой ещё Инессой?
— Ну… ты её знаешь, она в 'Огоньке' раньше публиковалась. Вы учились вместе. Ее это… там, в Америке, за тебя приняли.
— Как это за меня?
— Ну… перепутали — писали, что она совершила неженский подвиг подвижничества, путешествуя со мной по мужским зонам. О ней столько статей написали. Извиняй уж, перепутали журналисты… — скорчил он тут же невинно гримасу простака. — Ты же знаешь нашего брата.
— И она давала им интервью, так словно она была я?!
— Чего не сделаешь за ради славы… — вздохнул Фома, закурив, пустил колечками дымок под потолок.
— Но это подло?! И ты… — Алина ощутила белую вспышку в мозгу и у неё закружилась голова, слов не было.
— А зачем ты меня тогда в аэропорту бросила?
Алина не ответила, резко развернувшись, пошла в банкетный зал.
Народ выпил уже основательно, потому долго слушать одного и того же вещателя не могли и вновь затянули песню, теперь голосили женщины:
'Город Николаев, фарфоровый завод.
А девчоночка ребеночка несет.
Ах вы, мальчишки, с вами пропадешь.
С вами негодяями на каторгу пойдешь!..'
Пели громко, звонко, по-бабьи, что совсем не вязалось с их великосветскими нарядами. Алина незаметно вышла из банкетного зала.
ГЛАВА 5
Она ушла, словно все забыла, отсекая навсегда от себя жестокую комедию своего пробега по зонам.
