– Как «напущено»?

– Как напущают тоску-то? – с некоторым пренебрежением к простоте и неведению своего собеседника воскликнула старуха. – Есть такие знатники-злодеи, чтобы им на том свете в огне гореть!.. Исхудала наша баба, а по замечанию, не с чего больше, как с тоски… Скорбь такая бывает… Старуха глубоко вздохнула, покряхтела и покачала сокрушенно головой.

– А то бывает и так, – продолжала она после минутного молчания, – промашку сделает ихняя сестра жалмерка… Не удержится, забалуется, заведет дружка, а там, глядь – вот и прибавка… А уж это последнее дело: и перед людьми срамота на весь век, и муж истиранит до конца… Вот она и скорбь.

«Вот оно, вот», – подумал Ермаков, мысли которого склонялись больше в сторону последнего предположения.

– Замечаю я, – снова заговорила словоохотливая старуха, – стала ходить она к Сизоворонке, а энта ведь знахарка!.. Лечится, должно быть… муж ведь вот скоро придет из полка… А грех это, смертный грех! Все про железные капли меня тут расспрашивала да про семибратскую кровь… Жалко бабу: хорошая баба!..

В соседнем дворе стукнула калитка. Через минуту Наталья в темной кофточке и в белом платке медленно подошла к ним.

– Ты нынче весела, – осторожно заметил Ермаков, – это хорошо.

– Весела? – переспросила она, усмехнувшись. – Да, разошлась… Не к добру, знать…

VIII

На масленицу Наталья родила двух здоровых младенцев-близнецов. Их окрестили Абрамом и Харлампием.

К Пасхе вернулся Нечаев. Пантелей же напротив ушел в майские лагеря. Осерчал Нечаев и на Красную горку учинил страшное…

Торжественный трезвон только что смолк на станичной колокольне. Народ толпами шел в церковь. Веселые теплые лучи играли на соломенных крышах и блестели на листьях высоких груш и тополей. Весело начинался день…

Ермаков, только что вставший и умывшийся, чувствовал бодрость во всем теле. С мокрыми волосами, без фуражки, в серой блузе, он напевал и насвистывал веселые мотивы, подчиняясь безотчетному чувству радости и молодости. Пробуя развившиеся и окрепшие за зиму мускулы, он поднимал на вытянутой руке ведро с водой, затем делал всевозможные приемы на «турнике», которым служила толстая, далеко вытянутая, сухая ветка старой груши, приготовился было уже выполнить с разбегу «гоп на воздухе», как вдруг сзади раздался голос:

– Здравия желаю, Василий Данилыч!

Ермаков оглянулся и увидал в воротах сада полицейского казака Гаврилу с большой медалью на груди.

– Мое почтение, Гаврила, – весело отозвался Ермаков, не замечая его встревоженного вида.

– Папаша дома будут али в церкви? – спросил Гаврила, дышавший тяжело и устало.

– В церкви. А что? Ты бежал как будто? – спросил в свою очередь Ермаков, обращая внимание на встревоженное его лицо.

– Так точно. Происшествие случилось.

– Какое? Драка или кража?

Ермаков спрашивал довольно равнодушно и спокойно, привыкши постоянно слышать о подобных мелких происшествиях в станице.

– Нечаев Петро жену зарубил, и детей хотел – сказал Гаврила.

– Да что ты?! – воскликнул, бледнея, Ермаков.

– Так точно. Ефим Бугор его из ружья застрелил, когда он младенцев к реке тащил, антихрист. Помощник атамана пошел составлять протокол, папаше вашему велели доложить…

Всевозможные мысли вихрем понеслись в голове Ермакова. Это было так дико, так ни с чем не сообразно, не нужно, так поразительно и ужасно!.. Через три дня помер Никита Нечаев, не перенесший злодейства сына. Бабка осталась совсем плохая. Детей постановили определить в приют. Ермаков не находил себе места. Он пришел к отцу и сказал, что хочет взять близнецов к себе.

– Ну и ну. Как же возьмешь, у тебя даже сударки нет?

– Ничего, будет сударка. Полюбит меня, полюбит и детей, али не родные мы им? Пантелеевские ведь казачата!

При упоминании Пантелея Данила сплюнул:

– Су-у-у-кин сын!.. Кобелина турецкая. Я растил басурманово отродье, теперь ты будешь мыкаться… Впрочем, делай как знаешь, помогу.

IX

Братуха Василия Даниловича Пантелей, по прозвищу Турка, взял в жены Василису, когда той было семнадцать лет.

Года полтора не родился ребенок. Пантелей бесился, стал прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Василису в амбаре или горенке. Замечали, стала ходить она к Сизоворонке – знахарке. Лечилась, должно быть… Когда забеременела, Пантелей притих, стал ласков и теперь уже редко не ночевал дома.

На Фомину неделю у Василисы начались предродовые схватки, Пантелей был в лагерях. Ребенок родился мертвым. Повитуха, выбежавшая из куреня предупредить свекра Прокофия, увидела его сидящего с по-турецки поджатыми ногами.

– Нутром чуял, что так оно и будет. Нельзя к колдунье ходить.

– Верно! Что же, ходила?

– А то нет! Питье какое-то брала, мутило с него, голова у нее болела… Я на каторге много всяких повидал, любителей питье заваривать.

Покряхтел Прокофий, запряг в бричку лошадей, посадил с собой повитуху, взял мертвого ребенка, и поехали прочь…

– Нынче в Вешенскую к Даниле, будем молить о снисхождении. Ежели кому пикнешь слово – убью. Так и помни, баба: ежели что… убью.

– А ты чего будешь просить-то? – испугано спросила повитуха.

– Малого казачонка для Пантелея вымаливать буду, внука себе…

Декабря 5

Сегодня все утро перечитывал реконструкцию. Странные дела случаются на Дону. Разве бывают близнецы с разными отчествами? С разными судьбами бывают, а с разными отчествами? Оказывается, да. Василий Данилович Ермаков плакал, отдавая дядьке своему Прокофию одного из близнецов. Прикипел душой он уже к ним. Научился различать. Долго выбирал, с каким расстаться. Оставил Харлампия. После грустных событий вешенских опростился как-то Василий. Взял в жены необразованную казачку, бросил станичную жизнь, переехал на близкий хутор Антиповский. Под уклон сползавших годков закряжистел Василий Данилович: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным.

Пантелей, напротив, жил весело. Вернувшись из лагерей, дико, по-турецки, отпраздновал прибавление. Отгуляв, заново покрыл дом, потом прирезал к усадьбе с полдесятины гулевой земли, выстроил новые сараи и амбар под жестью. Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они ермаковский баз беспечным своим видом.

Знал ли Пантелей, что не Василисы, а Натальи сын – Абрам. Неизвестно. Да и нет турку разницы, какой жены отпрыск. Так и повелось с тех пор чудное на Дону – жили-были два близнеца-казака с разными отчествами. На левом, покрытом красными на закате песками, берегу, в Антиповской – Харлампий Васильевич Ермаков. На правом, среди деревьев и кустов синей ежевики, в Усть-Хопёрской – Абрам Пантелеевич. Оба поперли в отца: такой же горбатый нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Даже в улыбке было у обоих общее, звероватое, как у Пантелея.

Много историй можно было бы сочинить про похождения близнецов, похожих друг на дружку как две капельки воды. Но Крюков в «Тихом Доне» как будто забыл про Харлампия. Почему? Загадка объясняется просто. Как видно из реконструкции первоначального текста, в первой версии романа Харлампий был, но когда Дон запылал в пламени Гражданской войны, Крюков твердо встал на белую сторону. Не собирался он писать про Харлампиевы блукания. Абрам стал его героем. Абрам, выросший в Усть-Хопёрской и никогда,

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату