неожиданно для всего мира, слово получил председатель Олимпийского комитета Солженицын.
Мало кто из очевидцев забудет его речь. Великий писатель! Великий человек! Великий политик! Горжусь знакомством с ним. «Сломать к чертовой матери стену, объединить разъединенный город, провести Олимпийские игры в единой и никогда более не делимой России!»
Что творится в городе! Уму непостижимо. Кто бы мог подумать! Стену разбирают сразу в нескольких местах. Олимпийцам помогают простые люди с обеих сторон. Самые большие проломы в районе Москворецкой набережной. Здесь работают тяжелоатлеты. К ночи проходы открыты. Идет массовое братание между восточными и западными ментами. Порядок поддерживают солдаты из тех самых автоколонн, которые подъезжали в город с утра. Фашистов не видно. На Красной площади и Васильевском спуске разворачивают полевые кухни. Подтягиваются эстрадники со своим оборудованием. Начинается концерт – праздник в разгаре.
Через Китай-город двигаюсь в сторону Тверской. Не надеясь застать Лию и детей дома, все равно инстинктивно иду в ту сторону. В районе Лубянской площади стихийный митинг. Выступающие грозят в сторону мрачного здания охранки. Время от времени в его направлении летят разноцветные ракеты. Похоже, здесь собрались самые непримиримые. Звучат призывы к штурму. Несколько старших офицеров восточной армии пытаются успокоить собравшихся, удержать от беззаконных действий. Откуда-то появляется кран. Желтая махина цепляет за шею памятник Гиммлеру и стаскивает его с постамента. Вспоминаю, как устанавливали этот «шедевр». Был конкурс, в финал вышли два проекта – приземистый Каминский во френче с томиком Гете в руках и высокий худощавый Гиммлер в длиннополой шинели с увесистым фолиантом Пушкина под мышкой. Выбрали Гиммлера – надпись «Пушкин» лучше читалась с большого расстояния. Сейчас вот снимают.
Гиммлер уже раскачивался в воздухе, привязанный к стреле крана, когда я увидел литературоведа Эдмундовича. Он вышел из одного из зданий лубянского комплекса и быстрым шагом двинулся в сторону Бульварного кольца. Недолго думая, я бросился за ним.
– Рассчитываете остаться инкогнито, господин Эдмундович? – ехидно поинтересовался я, приковывая стальными наручниками литературоведа к грязной газовой трубе заброшенного подъезда в Варсонофьевском переулке.
– Что вы делаете? С какой стати? – он заметно волновался.
– Не беспокойтесь, сейчас все обсудим… Меня интересуют две тетради, которые вы приобрели, как я догадываюсь, по заказу Лубянки, на лондонском аукционе в феврале 1978 года, а также бумаги, изъятые вашими товарищами у хозяйки некой квартиры в Камергерском переулке.
– Не понимаю, о чем вы говорите! – взвизгнул он.
Я ударил. Пальцы ноги, обутой в мягкий летний ботинок, больно заныли. Черт подери, крепкая башка у этого Эдмундовича.
– Перестаньте! – заорал он.
– Не надо кричать, бесполезно, дом поставлен на капитальный ремонт, никто не услышит.
Что-то звякнуло под ногами. Я пригляделся и поднял с грязного пола хороший, еще не слишком проржавевший обрезок трубы.
– Не надо бить, прошу вас! Я расскажу все, что вы хотите, – уже тише проговорил он.
Меня интересовало, что заставило Лубянку лезть в это дело. Какие такие тайны, еще неведомые мне, скрывали рукописи «Тихого Дона».
– В тетрадях, купленных в Лондоне, ничего ценного нет. Органам известно, что существует некая загадочная двенадцатая тетрадь, но на аукцион ее, конечно, никто не выставит. Крюковские бумаги на «Сотбис» покупались просто так, для коллекции…
– Ой ли? – я покрутил в руках обрезок трубы.
– Да, да, – заторопился литератор. – Уверяю вас, заранее было известно, что в этих тетрадях ничего нет. Отдельные строчки, похожие фразы… Кто будет разбираться с этим на Лубянке? Вот шолоховская рукопись – совсем другое дело… Это сенсация, от которой зависит будущее России. Она не должна была попасть на Восток. Я прочитаю вам наизусть, при условии, что вы меня отпустите.
– Читайте, там видно будет, – грозно, но и ободряюще сказал я.
Эдмундович устроился поудобней на грязном полу, почмокал губами и распевно начал: «Михаил Шолохов, „Тихий Дон“, книга вторая, часть четвертая, глава семнадцатая».
«Кинутые Корниловым на Петроград части 3-го конного корпуса и Туземной дивизии эшелонировались на огромном протяжении восьми железных дорог, станции и разъезды были забиты медленно передвигавшимися, застревавшими эшелонами. Полки находились вне всякого морального воздействия старшего командного состава, расчлененные сотни теряли меж собой связь. Все это создавало неразбериху, бестолковые, зачастую несогласованные распоряжения накаляли и без того напряженно-нервную атмосферу.
Встречая на своем пути противодействие рабочих и служащих железнодорожников, преодолевая препятствия, эшелоны корниловской армии тихо стекали к Петрограду, копились на узлах, вновь рассасывались.
Ночь пришла пасмурная. С залива дул сырой, пронизывающий ветер. На путях, в вагонах глухо переговаривались казаки да копытили деревянные полы лошади, обеспокоенные паровозными гудками. Из- за серой махины пакгауза вышел человек. Постоял, оглядел пути, отмеченные желтыми запятыми огней, уверенно пошел к эшелону. Шаги его мягко звучали на шпалах. Когда он миновал крайний вагон, его окликнули:
– Кто таков? Чего шляешься по ночам? Мы вас, жуликов, шлепаем! Присматриваешь, что плохо лежит?
Не отвечая, человек прошел до середины состава, спросил, просовывая голову в дверную щель вагона:
– Какая сотня?
– Арестантская, – хахакнули из темноты.
– Делом спрашиваю – какая?
– Вторая.
– А четвертый взвод где?
– Шестой от головы вагон.
У шестого вагона курили трое казаков. Один сидел на корточках, двое стояли рядом.
– Здорово живете, станичники!
– Слава Богу, – ответил один, всматриваясь в лицо подошедшего.
– Дугин где? Тут он?
– А вот я, – певческим тенорком отозвался сидевший на корточках и встал, каблуком задавил цигарку. – Не опознаю тебя. Чей ты? Откель? – Он вытянул бородатое лицо, стараясь разглядеть человека в шинели и помятой солдатской фуражке, и вдруг изумленно крякнул: – Илья! Бунчук! Любезный мой, откель тебя лихоманец вытряхнул?
Подержав в шершавой ладони волосатую руку Бунчука, нагибаясь к нему, негромко сказал:
– Это свои ребята, ты их не боись. Откель ты очутился тут? Говори же, ёж тебя наколи!
Бунчук за руку поздоровался с остальными казаками, ответил надломленным, чугунно-глухим голосом:
– Приехал из Питера, насилу разыскал тебя. Дело есть. Надо потолковать. Я, брат, рад видеть тебя живым и здоровым. – Он улыбался, на сером квадрате его большого лобастого лица белели зубы, тепло, сдержанно и весело поблескивали глаза.
– Потолковать? – пел тенорок бородатого. – Ты хучь и офицер, а нашим кумпанством, значит, не брезгуешь? Ну, спасибо, Илюша, спаси Христос, а то мы ласковое слово и ощупкой не пробовали, не то что раньше… – В голосе его подрагивали нотки скабрезного, но добродушного, беззлобного смеха.
Бунчук так же приветливо отшутился:
– Будет, будет тебе воду мутить! Ты все играешься! Шутки шутишь, а у самого борода ниже пупка.
– Бороду мы могем в любой час побрить, только скажи. А вот что там в Питере? Бунты зачались?
– Пойдем-ка в вагон, – обещающе предложил Бунчук.
В вагоне было душно. На дощатых стенах танцевали световые блики, качались и увеличивались в
