размерах безобразные тени, жирным лампадным светом дымился фонарь.
Тенористый Дугин откашлялся.
– Что скажешь, Илья Митрич, как нам в дальнейшем быть? Ить двигают нас к Питеру – что ты поделаешь?
– А что казаки гутарят?
– Гутарят, что если не будет Корнилова, то по колено в крови станет бродить Россия. После Керенского… когда власть перейдет к большевичкам.
– В Петрограде вам делать нечего. – Бунчук осклабился, вытер рукавом пот со лба и спросил: – А кто слухи про кровь распускает?
– Погоди трошки, Илья Митрич! – Дугин почесал бороду. – Ты вот про землишку лучше расскажи… Не заберут у нас?
Бунчук, вертясь во все стороны, щупал глазами Дугина, ждал. У него исчезла бывшая вначале уверенность в успехе своего предприятия. Вернувшись девять месяцев назад в большевистскую гущу, Илья вновь кровно сросся с ней – привык, что его чувствуют и понимают с полуслова. А тут, с бывшими земляками, требовались иной, полузабытый, черноземный язык, человечья изворотливость и большая сила.
– А ну, скажи: чем плохое Учредительное собрание? – все спрашивал и спрашивал Дугин. – Войсковые земли кому отойдут? Меньшевики ить тоже за народ? У нас Войсковой круг, власть народная – на что нам Советы? – и наконец – брехни много. Про Ленина… правда али нет?
Ну, это уж слишком. Бунчук стоял, обжигаясь потом, тяжко дыша, просверливаемый навылет одной мыслью: «Мне доверили такое большое дело – и вот я его поганю… Зуб на зуб не попадает… Другой на моем месте давно бы уже… О, черт, какая же я бездарь!»
– Откуда про Ленина слышал? Кто слухи распускает, Дугин, скажи по-хорошему, – внезапно жестко проговорил Бунчук.
– Гутарили промеж собой казаки, довелось слыхать, – испугался Дугин.
– Нет, браток! Ты, видать, плохо меня знаешь – говори прямо, кто?
– Ну, Калмыков, есаул, а што… имеет право.
Некоторое время посидели молча. Дугин достал папироску и, прикуривая от спички Бунчука, почувствовал от руки его сладкий смолистый запах конского пота. Коричневые волосы на тыльной стороне ладоней лежали густо, как лошадиная шерсть. Дугину невольно хотелось их погладить. Глотая терпкий дым, он проговорил:
– Однако спать пора. Ты, Илья Митрич, можешь без опаски ложиться.
Бунчук усмехнулся, потрогал прямые белые зубы. «Не мне опасаться надо», – подумалось ему.
Дугин кряхтел, укладываясь.
– У нас, дружок, вошки водются. Коли наберешься – не обижайся. С тоски такую ядреную вшу развели, что прямо беда! Каждая с холмогорскую телку ростом…
Кончив, Бунчук долго лежал, улыбаясь и не закрывая глаз.
Уснул не скоро, – его и в самом деле густо обсыпали вши, расползлись под рубахой огневой, нудной чесоткой; рядом вздыхал и скреб распухшую шею Дугин, отпугивала дремоту чья-то фыркающая беспокойная лошадь. Илья совсем уже было заснул, но неполадившие животные подрались, затопали, зло взвизжались.
Бунчук, одолеваемый вшами, перевернулся на другой бок и, с досадой сознавая, что сон ушел надолго, стал думать об услышанном. «Калмыков, значит, блядь. Знает все, проклятый!..» Бунчук сжал кулаки. Разжал. После долго растирал волосатую грудь, страшно дрожал губами…
Он не уснул до утра. С рассветом, пожелтевший, угрюмый больше, чем всегда, отправился на поиски Калмыкова. В восьмом часу он, наконец, увидел есаула. Сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми черными глазами:
– Хорунжий Бунчук? Ты на свободе? Что же, спасаешь здесь шкуру? Или… приехал из Петрограда?
– Это что – допрос?
– Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца. – Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно оглядывал сутуловатую фигуру Бунчука.
Бунчук стоял, угнув лобастую голову, земляным румянцем чернело его лицо, на шее и висках во вздувшихся венах сладко колотился пульс. Наконец он решился.
– Калмыков, ты арестован! Руки!.. – Бунчук выхватил новенький, заботливо вычищенный офицерский наган.
Калмыков тронул кобуру, но достать револьвер не успел: выше головы его цвинькнула пуля; опережая звук выстрела, глухо недобрым голосом крикнул Бунчук:
– Я сказал, руки!.. Сдать оружие!
Курок его нагана, обнажая клювик бойка, медленно поднялся до половины. Калмыков смотрел сузившимися глазами, трудно поднимал руки, пощелкивал пальцами.
Левая скуластая щека его горела, как от пощечины.
– Под-лец!.. Предатель! Изменник! Ты поплатишься за это! Вы не партия, а банда гнусных вурдалаков! Кто вами руководит? – немецкий главный штаб! Больше-ви-ки… х-х-ха! Ублюдки! Продали родину!.. Я бы всех вас на одной перекладине… О-о-о! Время придет, забьем осиновый кол!.. Ваш этот Ленин кровопийца!..
– Становись к стенке! – вдруг протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук. С обезображенным яростью почерневшим лицом подскочил и ударил в висок. Топча ногами слетевшую с головы Калмыкова фуражку, потащил его к кирпичной темной стене водокачки.
– Станови-ись!
– Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. – рычал Калмыков, сопротивляясь.
Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:
– Убить хочешь? – шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы:
– Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры… Я и перед сме-е…
Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от крови зубы. Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо, коротко всхлипнул.
Подошел Дугин. Он выглядел опухшим и растерянным:
– Митрич… Митрич?.. За что ты его? – пробормотал он.
Бунчук сжал плечи Дугина, сказал странно спокойным потухшим голосом:
– Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь – кровью. Кто кого… Понял? Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!
У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо путались большие, в порыжелых сапогах, ноги.
По безлюдному руслу улочки шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад. Низко пенились, устремляясь на восток, серые облака. На ближнем перекрестке стояли, прижимаясь друг к дружке, солдат и женщина в белом накинутом на плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал, а она, упираясь ему в грудь руками, откидывала голову, бормотала захлебывающимся голосом: «Не верю! Не верю», – и приглушенно, молодо смеялась».
– Не верю, – тихо сказал я, когда Эдмундович закончил. – Брехня, к чему все это?
– Как это «не верю», вы что, не понимаете? Это же еще одно ценнейшее свидетельство, проливающее свет на страшную тайну.
– Какую, к черту, тайну?
– Тайну, заставляющую по-новому взглянуть на историю Белого движения. Тайну престолонаследия. Выслушайте до конца.
«За девять месяцев до того, в первых числах ноября 1916 года полк Калмыкова был еще на позициях. Над трансильванскими горами вились ветры, в ущельях бугрился морозный туман, крепко пахли сосновые леса, опаленные заморозками, и на первом чистом снегу в горах чаще попадались на глаза людям следы
