обожгла сердце. Он сделал свой выбор. Он навсегда остался в Германии.
Макс нажал на звоночек, вызывая помощника.
– Ты уточнил список приглашенных? Смотри, не ошибись. В моем возрасте каждый день рождения как юбилей…
Помощник, щелкнув каблуками, вышел. Макс опять погрузился в раздумье.
Германия! Никакая любовь не вечна, даже его любовь к Европе. Он так и не простил себе, что не стал искать семью. А ведь мог. Мог перейти линию фронта, или потом после войны выйти на контакт со спецслужбами Восточной России, мог, мог!
Но не стал. Вместо этого организовал с помощью Скорцени захват Берии, последнего человека, который знал о нем правду. В 45-м после ликвидации Гитлера Макс вдруг ясно понял, что просрал свою жизнь. Он впал в депрессию. Сблизился с Мюллером, пытаясь найти утешение в его соленых шуточках, а также в субботнем преферансе для крутых у Бормана. Он помнил, как опускался в пучину свинства вместе со всей этой, когда-то любимой им, Европой.
Все изменилось в 1968 году. Забравшись на Эйфелеву башню, импозантный пожилой умник плевал оттуда на головы восставших парижан, отлично зная, что вот-вот в город войдут немецкие танки. Презирал ли он себя? Возможно. Но дело не в этом.
В Париже он вдруг совершенно внезапно ощутил забытый запах цветущих лип. Запах, который чувствовал в далекой молодости, в родных краях, выходя ранним утром из перелеска, когда поле кажется парчовым полотном, закрывающим небо и невероятно, до дрожи в ногах, красиво.
Он снова вспомнил Сашеньку и понял, нет, скорее почувствовал, что жизнь не закончена, она лишь начинается, и он не знает, что будет дальше. На следующий день Макс встретил Зою.
Она завербовала его моментально, как мальчишку. Несколько волнующих движений, несколько ключевых фраз. Почему он поверил ей? Поверил в этот фантастический бред про «окончательную реальность». – Ты сможешь прожить вторую жизнь, и прожить ее так, как захочешь, вооруженный опытом прошлой жизни!
Как он мог в это поверить? И ведь поверил сразу, бесповоротно. Поверил и последние 25 лет работал на них, молился на них, как на пророков, как на единственную надежду! А они! Они кинули его, сделали болваном в польском преферансе. Собаки! Макс отшвырнул костыль. Сейчас он услышит звон разбитого стекла. Высунув языки, сбегутся холуи. Нет, он должен оставаться спокойным. Вера никуда не ушла, он проживет свою вторую жизнь, просто им придется изменить сценарий!
Майкл Фрейн
Лондон. На следующий день после покушения
Фрейн сплюнул. Черт возьми, невозможно работать. Дурацкий детский стишок засел в голове и не дает анализировать факты. Факты, которые, он уверен, имеют самое прямое, опаснейшее отношение к операции.
Итак, Адам Зон получил катализатор. Сейчас уже он должен был бы читать отцовскую рукопись, погружаясь шаг за шагом в гримпенскую трясину неизбежного. И что же? Вместо этого перципиент сидит у постели раненого брата и не прочитал даже эпиграф. Но это было бы полбеды.
Фрейн вскочил из-за стола и взволнованно прошелся по кабинету.
Беда в том, что, возможно, дело куда серьезней. А что, если стреляли в Адама?! Как драматург- любитель, Фрейн сразу ухватил эту сюжетную линию: близнецов вполне можно перепутать. Поначалу он отмахнулся от этой версии, но теперь, после ланча, Фрейн испугался. Неужели его литературная фантазия может оказаться правдой?! Неужели стреляли не в Абрама Зона – крупного предпринимателя, у которого сотни врагов, а в Адама – беззащитного художника, про роль которого в истории знает только Фрейн и еще несколько самых информированных людей на планете.
Но тогда операция провалена, среди нас предатель.
Фрейну стало тяжело дышать. Он вспомнил про Флеминга, который умер от сердечного приступа посреди поля для гольфа.
За 6 недель до покушения
Боббер никогда ничего не забывал. Как рачительный хозяин, он просто складывал всю полученную информацию в дальние ящички своего могучего мозга, а ключик вешал на гвоздик рядом с мозжечком. Этот важный орган, отвечающий за координацию движений, моментально сообщал, какой конкретно ключик снять с гвоздя, когда удары судьбы заставляли Боббера группироваться и изворачиваться.
Вот и сейчас, в момент наивысшего напряжения финансовых проблем, мозжечок заботливо протянул хозяину маленький ключик от одного из дальних ящичков с информацией. Здесь лежали интересные воспоминания: любимая яхта «Афина Паллада», Средиземное море, приятный теплый вечер у берегов живописного острова. Андрей Лучников рассказывает увлекательную историю про удивительную машинку, хранящуюся в Стар-Городской Кунсткамере: «Она, Шура, способна предсказывать будущее. Вернее, не будущее, а другую реальность, так называемую окончательную реальность, в которой избранным, далеко не всем, предстоит прожить вторую жизнь».
Бобберу было наплевать. Он не верил в такую ахинею. Потягивая прекрасное французское вино и наслаждаясь вечерним спокойствием, он почти не слушал Лучникова, но информация между тем аккуратно укладывалась в соответствующие ящички. Эта поступила в ящичек с этикеткой «Макс».
Боббер очень хорошо знал, что тема «окончательной реальности» последние годы неотступно преследует потихоньку выживающего из ума эсэсовца. Но Макс, даже старый и хромой, был силен. Он оставался одним из немногих, кто мог конкретно повлиять на Герхардта. Эсэсовская священная иерархия ведь никуда не делась в этой как бы новой Германии.
Боббер понимал, что все его неприятности – от Герхардта. Свалив с помощью Шуры олигофренов, теперь канцлер тяготился союзником, не желал делиться властью. Боббер чувствовал, что в одиночку противостоять Герхардту не сможет. Он решил подключить Макса.
Входя в ветшающий особняк в Целендорфе, Боббер вспомнил, как был здесь первый раз. Тогда он подарил Максу майку кооператива «Херопласт» и привез первые наброски рукописи Вильгельма. Не так много лет прошло, а как изменился мир! Взять хотя бы «Херопласт» – теперь это огромная трансконтинентальная корпорация, производящая умные машины и конкурирующая с государственным РоботПромом. Но, похоже, в этом и проблема, люди Герхардта явно положили глаз на его собственность. Боббер жопой чуял – впереди его ждет война.
Макс принимал Шуру в овальном зале. Отделанный дубовыми панелями, он и вправду напоминал старое Управление имперской безопасности. Сходство усиливали помощники, одетые в черные костюмы, подозрительно напоминающие эсэсовскую форму. Ноги на ширине плеч, руки за спиной.
«Брр, – внутренне передернулся Боббер, – эстетика, конечно, та еще».
Уважительно склонив голову, он приблизился к старику.
– Мне нужна ваша помощь, группенфюрер.
– Разве я мало помог тебе в этой жизни, Шура?
– Бывают моменты, группенфюрер, когда о содействии приходится просить вновь и вновь.
– Чего ты хочешь, милок?
– Мне необходимо продавить Герхардта. Он затягивает удавку на моей шее.
– Герхардта?! Ты обратился не по адресу, я старый человек и не занимаюсь политикой.
– Могу предложить в обмен то, что вас по-настоящему заинтересует, группенфюрер.
– Меня, увы, не интересует ничего…
– А «окончательная реальность»?
На следующий день Боббер вылетел в Стар-Город. Он был поражен реакцией Макса. Да, Шура, конечно, надеялся на определенный интерес, но чтоб такой… Макс будто помолодел лет на сорок прямо на его глазах. Энергично прыгая на костылях, обещал любую поддержку «Херопласту», если только Боббер достанет тубус с биографией и адресом некой Сашеньки из «окончательной реальности».
В три часа пополудни, слегка шаркающей кавалерийской походкой Боббер вошел в кабинет молодого директора Кунсткамеры.
