– Никита, беломорец?
– Он самый. Потом матросы Стрекаловский, Другов, Бутин, Швалин, Веселовский, Баташов. Остальных не помню, все молодежь и не моей роты. Впрочем, отбор виновников произвольный. Мой ротный командир Стадольский заявил, что из нашей роты никто в возмущении не участвовал, и ежели нужно виновного, то пусть привлекают его… Отступились.
– А как все это возникло? Из-за неспуска на берег, невыдачи денег.
Завойко удивленно вскидывает на Нахимова глаза под лохматыми, разлапистыми бровями.
– Между нами, мичман. Я до возмущения беседовал с одним матросом. В вашем экипаже вас считают справедливым офицером.
Завойко стесненно кланяется и бормочет:
– Очень лихие у нас матросы. У них учиться и учиться. Кругосветники. Не только на 'Крейсере' – на 'Мирном', 'Кротком', 'Востоке', 'Суворове' и 'Предприятии' многие плавали. Ни один английский корабль такой команды не имеет.
Он ярится:
– Посудите, Павел Степанович, мы же марсели крепим быстрее всех. А как рифы берем?! Когда наши примутся работать, сердцу весело. Таких матросов, уже кричит он и простирает свои медвежьи руки, – на руках носить надобно. Они погулять, конечно, рады, любят и хорошо одеться. Да почему бы им не погулять? Не одеваться? А их форменно ограбили и на берег ни-ни. Вся эскадра три дня гуляла, а наших на вторые сутки запрягли на корабль…
Он снова садится, вытирает вспотевшее до подбородка лицо.
– Конечно, в таких настроениях любой случай может озлить людей. А у нас в один день два происшествия случилось. Лейтенанта Бехтеева знаете? Бехтеев-четвертый – он у нас ревизором. Двадцать осьмого числа привезли свежее мясо и зелень. Бехтеев распорядился лучшую провизию отделить для офицерских денщиков. Понимаете, из матросского кармана оплатил офицерский счет! Мы, конечно, этого не знали! А среди матросов пошел разговор. Вахтенный офицер, мичман Стуга, тоже зверь (мы его в корпусе не любили), плюнул в физиономию одному матросу. Будто раньше его распоряжения взялись за койки.
– Ну-с, тут началось брожение. 'Не нужно нам ваших коек!' И пошло, и пошло… 'Люди гуляют, а нас только по рылу бьют, обворовывают'. Ушли вниз.
– Стуга, гад, к капитану. Наш Лука Тимофеевич растерялся. 'Бунт', говорит и трясется. Двинулся к фор-люку, а команда кричит 'ура' и толпится в нижнем деке. Тут он засигналил на 'Гангут': 'требую адмирала'. Лазарев же случаем та корабле не оказался, и сам граф Гейден приехал. Ну, команду поставили во фрунт, – Завойко махнул рукой с безнадежностью: – Уж назад не повернешь…
В зале трактира скверные скрипочки пилят; разносится топот ног офицеров, обучающихся кадрили. Кто-то пьяно хохочет и вопит:
Мирандолина, Мирандолетта,
Па-ацелуй меня За этта.
– Господа, тащите его в бассейн! Выкупаем мичмана! – ревут другие.
– Это он самый, Стуга, веселится, – сумрачно говорит Завойко. – Знаете, просто сбежал бы с корабля.
Павел Степанович, уткнув подбородок в сжатые кулаки, неподвижно чернеет на кровати.
– Это трусость, мичман. Мы должны служить с матросами России-родине. И не быть такими свиньями, понимаете… На этой Мальте, признаюсь, я тоже повел себя преподлейшим образом.
– Что-нибудь бы, сделать для них.
– Ничего не сделать. Коли отдали под суд, до императора дойдет. Поэтому капитаны преподнесут адмиралу строжайший приговор. Я завтра узнаю, заходите за мной.
На прощание он крепко жмет руку честного юноши.
Теперь товарищи смеются, что Нахимов безнадежно влюбился и впал в байронизм. Он вдруг начинает избегать общества и пишет короткие извинения в ответ на пригласительные билеты. Он хлопочет в доке на 'Азове' или ездит в лазарет к Бутеневу, которого врачи еще не выпускают в город.
Потом, занятый какой-то мыслью, посещает здание английского военно-морского суда. Судят пиратов с греческого судна. Пираты – страшное и неверное именование. По сути дела, судят морских партизан, которые перерезают сообщения Константинополя со Смирной, Салониками и Александрией, блокируют оккупационную турецкую армию. Но с сентября 1827 года по настоянию английского правительства военно- морские операции греков строго ограничены территориальными водами Морей, Эвбеи и Пелопоннеса. Греческий флаг, поднятый на путях Турецкой империи, объявлен разбойничьим.
Восемьдесят матросов, шкипер и его помощник сидят на скамье подсудимых. Они получают государственного защитника и, кроме того, от их имени выступает нанятый мальтийский адвокат. Защитник, лейтенант флота, на основании выписей шканечного журнала доказывает, что экипаж 'Зевеса' не мог знать о декларации английского адмирала, когда выходил в плавание. Адвокат распространяется о любви к отечеству подсудимых и отсутствии у них материального интереса, потому что взятые 'Зевесом' призы передавались греческому правительству. Судьи и присяжные заседатели слушают. Обвинитель настаивает на том, что во встречах с крейсерами, записанных в том же журнале, командир 'Зевеса' осведомился о декларации адмирала. Он требует расстрела шкипера и ссылки остальных подсудимых в Ботани-бей.
Нахимов возвращается в суд на следующий день выслушать приговор. Судьи утверждают заключение присяжных, признают виновными офицеров и унтер-офицеров греческого куттера и приговаривают их к ссылке в далекий Ботани-бей. Матросов освобождают, и Нахимов выходит из залы вместе с угрюмо жестикулирующей толпой. Греки что-то кричат своим товарищам, оставшимся под стражей, и им отвечает горячей речью шкипер:
– Английская справедливость всегда несправедливость. Они вмешиваются в нашу жизнь, чтобы мы работали на них в колониях. Паликары, мы вернемся в Грецию!
Он кричит, пока караульные прикладами отгоняют его к остальным арестованным и увозят.
'Шкипер судит об англичанах справедливо, но все же у них есть видимость закона', – размышляет Павел Степанович.
'По крайней мере, подсудимых выслушали. Они могли защищаться. А шестнадцати нижним чинам 'Александра Невского' никто не задал вопроса: признают ли они себя виновными? Вызвав возмущение, офицеры внесли шестнадцать ветеранов в список вожаков, а старшие офицеры, получив этот список, только определили меру наказания. За храбрость, проявленную в Наваринском бою, шестнадцать оговоренных нижних чинов милостиво избавлены… от смертной казни! Девять матросов получили по 200 ударов кошками, исключены из военного звания и отсылаются на 'Гангуте' в Россию. Они пойдут в Нерчинскую каторгу навечно; семь матросов получили по 100 ударов кошками и посланы в каторгу на два года.
Если бы военный суд состоялся по английскому образцу и Павел Нахимов, капитан-лейтенант российского флота, был назначен защитником жертв? Что он сказал бы? О, в первую очередь он потребовал бы посадить рядом с матросами капитана Богдановича, лейтенанта Бехтеева и мичмана Стугу. Он сказал бы, что эти господа позорят звание флотских офицеров.
Но в чем обрести надежду, что когда-нибудь на российском флоте слово честного человека будет играть решающую роль? Для офицеров 'Александра Невского' дело кончилось очень хорошо. Богданович, правда, смещен, но назначен на должность капитана порта; это даст ему возможность греть руки за счет казны и подрядчиков. А Стуга и Бехтеев получили устный выговор от адмирала без занесения в послужной список. Гнусно! И Лазарев ничего не мог сделать – жесткие инструкции из Петербурга. А Гейдену, голландцу, что до русских людей?!'
Одна за другой приходят любезные записки от мисс Эми Кодрингтон. Павел Степанович вертит в руках надушенные голубые конверты и рассматривает детские, круглые и крупные буквы: 'Дорогой мистер Поль…'
Дорогой мистер Поль видит длинные розовые пальцы с блестящими, обточенными ногтями – и голубые глаза под длинными ресницами. Золотые локоны на худых детских плечиках. Милая, кроткая, воздушная. Она поймет…
Это первый вечер карнавала. В окнах верхних этажей домов еще держатся отблески закатного солнца, а на улице мелькают цветные фонари и факелы. Движутся, смешиваются в веселых группах домино, Арлекин, рыцари, черти, гении, арапы, Пьеро и Коломбины. Нежные губы и белые шеи женщин в черных
