мгновенно заполняют белые рубахи и стриженые головы.
Боцман вскрикивает протяжное 'пошел наверх', и марсовые цепляются загорелыми сильными руками за ванты.
Канаты плехта и даглиста, толстые, просмоленные, навиваются на шпили. Боцманмат, повторявший за командными словами 'есть', особенно лихо выкрикивает 'встал якорь'.
Павел Степанович поднимает голову к реям. Самый ответственный момент. С берега глядит Лазарев, а англичане, конечно, станут зубоскалить, если случится заминка.
Нет, все идет лихо. Кливер поднят, матросы дружно тянут брасы, и можно отдать приказание рулевому, чтобы 'Наварин' плавно покатился под ветер влево и сделал полуциркуляцию.
– Право руля! Одерживай! Одерживай, Сатин.
'Славный корабль!'
Павел Степанович назначает компасный курс и глядит, замирая, как распахнулись фок и грот, как вздуваются марсели. А слухом ловит всплеск воды за бортом.
'Славный всплеск, резвый, быстрый, под стать кораблю'.
– Разрешите прибраться? – спрашивает Завойко.
– Прошу.
Сияя, Завойко склоняется и шепчет:
– До чего народ охоч у нас к работе.
Павел Степанович смотрит на ясное, почти благостное лицо Сатина у штурвала, на ревностные движения матросов, укладывающих снасти и вымбовки, на боцмана, подводящего железную цепь рустова к поднятому из ила разлапому плехту, и ощущает: все сейчас счастливы на корвете. Но он своего счастья и любви к морскому товариществу не должен выказывать. Он – командир корабля под андреевским флагом…
В море он скрывает волнение суровой требовательностью:
– Грязновато-с на палубе, мичман. Распорядитесь сделать большую приборку. Медь надраить.
Не только Лазарев, но и Кодрингтон выходит поглядеть, как 'Наварин' будет убирать паруса и становиться на якорь после первого плавания с русским экипажем. У нового командира корвета много завистников-недругов, и еще больше среди офицеров обеих эскадр скептиков, спешащих согласиться, что щегольской уход Нахимова был случайной удачей.
Но Павел Степанович возвращается в Лавалетту, трижды проделав маневр постановки на якорь у других рейдов острова. И сначала все видят корвет одетым парусами до бом-брамселей. Он режет волны чуть кренясь, как гордый гигантский лебедь. Будто на нем совсем нет людей, и кажется, что командир запаздывает с маневром.
Но в таком обманывающем появлении есть сознательный замысел лихого капитана. Внезапно, перебивая шум работы в доках, прорезает воздух свисток. И мгновенно оседают паруса, мгновенно появляются в снастях торопливые фигурки. Потом белые крылья совсем исчезают, бухает в воду стопудовый плехт, и на корме, под неулегшейся пеной, взвивается флаг Российского военного флота.
– По хронометру рассчитывает время маневра Павел Степанович! восхищается Лазарев. – Вот-с, ученик превосходит учителя…
Еще три дня эскадра наблюдает, как 'Наварин' одевается парусами. Такой быстроты и точности в отдаче и закреплении парусов, такого проворства матросов на русской эскадре еще не видали.
Адмирал Кодрингтон поздравляет Гейдена с прекрасной мыслью создать образцовое учебное судно.
– Вы собрали с экипажей ваших лучших моряков, граф? Мудро. А наши лорды Адмиралтейства только пишут проекты в пользу подобного начинания.
Гейден отмечает эту фразу в своей памяти для доклада царю. Она очень кстати после неприятного возмущения на 'Александре Невском'. Но чтобы любознательный Кодрингтон не обнаружил истины в подборе команды 'Наварина', он в тот же день отправляет Нахимова в крейсерство.
– Счастливого плавания! – жмет руку Павла Степановича Лазарев. – Я с вами не расстаюсь. И дальше будем служить вместе.
Дни идут, складываются в недели и месяцы. Корвет посещает Патрасский залив – широкое тихое озеро, составляющее прихожую Коринфского залива. Моряки свыкаются с зелеными горами и снежными вершинами. Много раз скользит послушный корабль через узкие ворота – эти малые Дарданеллы – в залив. Здесь у острова Оксия 6 октября 1571 года дон Жуан Австрийский уничтожил двести турецких кораблей. В великом сражении Востока с Западом лейтенант Мигель Сервантес де Сааведра потерял руку и начал горькую жизнь писателя. А там, за архипелагом островов и голубых лагун, городок Миссолонги, в котором закончилась бурная жизнь другого гения человечества – Байрона.
В записях шканечного журнала штурман отмечает пеленги Капагросса и мыса Матапан, против которого сплошным каменным забором стоят опасные кораблям отвесные голые скалы. В записях много якорных стоянок – Навплии, Наполи ди Романья, где на голубом небе грозно выступают зубцы стен и башен, узорчатая венецианская каланча и пирамидальная гора Паламида.
Все ветры обдувают корвет у берегов древней Эллады. Надо держать людей наготове, потому что вихрь с лилово-розовых хребтов падает внезапно, как бешеный зверь рвет снасти; потому что так же внезапно может налететь тремонтана-негра, и тогда берега скроются в густых облаках, небо станет чернильно-черным и исчезнет линия горизонта под ливнем. Или небо будет белесым, колюче-холодным, и буря с ревом нагонит снежную метель.
А знойный душный сирокко, что вызывает на ссоры, натягивает нервы, как струны, или делает людей вялыми?! А проливные дожди, когда командиры и матросы мокнут до последней нитки, – дожди, которые заливают водой все помещения корабля!
Плавание редко бывает праздничным. Плавание – суровые рабочие будни. Даже в дни, когда море расстилается, как нежно-синий бархат, а сухой левантийский ветер приносит с берега ароматы фруктовых садов и лесов, моряки трудятся. С утра, как только матросы уберут койки, позавтракают и скатят палубу, назначается обязательное купание, потом учение на шлюпках, или у орудий, или в парусах. Весь корабль ежедневно проветривают, просушивают, моют, подкрашивают, чинят.
Командир строг и непреклонно требует жизни по расписанию. Но между тем матросы и офицеры одинаково довольны друг другом. Павел Степанович однажды замечает, что на баке поет Сатин и песня его, несмотря на горькие слова, звучит веселой издевкой над незадачливым героем Фомкой:
Ведут Фомку у поход,
Фомка плачет – не идет…
Эх, ка-алина, эх, ма-алина…
Сатин подымает над головой руки и вдруг, точно на пружинах, пускается в лихой быстрый пляс.
Павел Степанович поспешно уходит в каюту. Это молодое веселье немолодого человека напоминает, сколь много радостей жизни у матросов отнято, сколь непрочна нынешняя возможность у матросов улыбаться в их трудной и опасной жизни.
По молчаливому уговору за столом в кают-компании офицеры не говорят о создавшемся новом укладе жизни. Они знают: лучше не признаваться никому, даже самому себе, что на корвете отменены кошки, мордобой, злая ругань.
Только однажды, когда Завойко рассказывает о 'Гангуте', Нахимов цедит сквозь зубы:
– Матросу всего только и нужно-с, чтоб не обращались с ним как с собакой. – И сразу переводит на другое: – Кто сегодня стоит 'собаку'?
'Собакой' называют вахту с полуночи до четырех утра.
– Моя, Павел Степанович. – И хотя командир положил конец обсуждению опасной темы, Завойко добавляет: – Давеча в Поро на работах в порту спрашивали люди с фрегата 'Кастор' наших, как служится (меня они не видели). 'Ничего, – отвечают, – командир строгий, послабления не дает и мичманы на него равняются'. – 'Плохо, значит?' – переспрашивают фрегатские. А наши уклончиво: 'Живем, грех жаловаться'.
– Сколько нам людей завтра в наряд в порту, Истомин? – спрашивает Павел Степанович. – Сорок? Пусть боцман проверит у каждого обувь, вчера Федоров ногу занозил, – не зачинил подметок. Поправится, на две вахты отправить на салинг, да в море, да при свежем ветре. – И, нахлобучив белый картуз, он уходит
