Мариетта Павел Степанович любит, 'Франк Мильдмей' напоминает прошедшую молодость, 'Два адмирала' – о подбирающейся старости.
'Силистрия' проходит траверз подковообразной бухты Геленджик, остаются позади каменные башни Субаши и Туапсе, памятные по высадке десанта. На другой день появляется темно-зеленая группа гагринских гор, рассеченных глубоким ущельем. Очищенные от леса скаты висят над новой крепостью. Здесь кончилась жизнь Александра Бестужева, сумевшего и в трудной солдатской доле ссыльного прославить имя писателя Марлинского. И снова шторм отжимает корабль в море, снова он идет в мглистых рассветах, в черных ночах.
В один из таких пасмурных бурных дней Нахимов присоединяется к первой практической эскадре. Флаг главного командира на 'Двенадцати апостолах', и Корнилов командует этим новым стодвадцатипушечным кораблем. Корнилов временно оставил штабную работу на эскадре для управления лучшим кораблем Черноморского флота. Павел Степанович, становя 'Силистрию' за кормой флагмана, любуется стройными обводами громадного корпуса, просторными палубами и гордыми мачтами.
Эскадра стреляет из новых, шестидесятивосьмифунтовых бомбических пушек в плавучие щиты, и 'Силистрия' занимает по числу попаданий первое место. Лазарев выражает сигналом свое удовольствие, а Корнилов приезжает советоваться по старой дружбе об учении команды. Корнилов задумал написать краткий артиллерийский катехизис в вопросах и ответах.
– У меня обучение простое, – отшучивается Павел Степанович. – Ядро булка, бомба – пирог, ядро с начинкой порохом. Нет, Владимир Алексеевич, коли б матросы были грамотны, а младшие офицеры доходили к ним с внимательным уяснением, затею вашу одобрил бы. А так получится попугайство, формалистика и долбеж.
– Не мысль передается, а запугивающие слова, – уже серьезно отговаривает он.
Владимир Алексеевич заносит в записную книжку распорядок дня на 'Силистрии'.
– Я ваш порядок перейму для 'Двенадцати апостолов'. Я еще хотел вас спросить о результатах парусных учений. С какой скоростью производите?
– Извольте. У нас в шканечном журнале как раз занесены последние эволюции…
Нахимов вызывает штурмана Некрасова, и тот зачитывает:
– Прямые паруса отдаем в четыре минуты. Ставим все паруса с лиселями в пятнадцать минут. Крепим все паруса с лиселями в семь минут. Марселя переменяем в четыре минуты, а реи – в тридцать. Спускаем брам-стеньги в ростры минуты в три, а поднимаем в шесть. Стеньги спускаем в тридцать, а поднимаем – в пятьдесят.
– И при этом несчастных случаев?
– Обходилось благополучно.
– Удивительно, удивительно, – пожимает руку Павла Степановича Корнилов. – Трудно будет сравняться с 'Силистрией' по всем статьям. Но буду пытаться.
– Скромничаете, Владимир Алексеевич. С вашей ревностью к делу, с вашим пылом на 'Апостолах' скоро служба будет образцовой. И я приду к вам учиться.
Эскадра, закончив учебные стрельбы, идет навстречу отряду вице-адмирала Юрьева. С парохода 'Северная звезда' Лазарев дает диспозицию встречного боя. Против 'Силистрии' Юрьев выдвигает корабли 'Адрианополь' и 'Махмуд 2-й'. Нахимов уклоняется от огня 'Махмуда' и кладет 'Силистрию' поперек курса 'Адрианополя'. Если теперь 'Адрианополь' не быстро повернется и залпом одного из бортов не предупредит одностороннего, огня 'Силистрии', следует считать корабль условно выбывшим из строя. Экипаж 'Силистрии' с удивлением смотрит на быстро приближающегося 'противника'. 'Адрианополь' продолжает идти прежним курсом, точно хочет таранить 'Силистрию'. Белые крылья его парусов уже кладут тени на палубы.
Павел Степанович догадывается о причине этого странного движения прежде, чем под клотиком 'Адрианополя' появляется грозное предостережение: корабль не повинуется рулю. Он резко командует:
– С крюйселей долой, от правого борта все на шкафут за грот-мачту.
Офицеры бегут с юта. Но он сам остается и, сутулясь, ждет неизбежного.
Кто-то с 'Адрианополя' размахивает мегафоном и беззвучно командует. Чужим, неправдоподобным голосом вновь повторяет и Павел Степанович: 'По левому борту ложись, головы укрой'.
А сам будто выключился из трагедии столкновения кораблей. Глядит на размалеванного африканца, приделанного к форштевню 'Адрианополя', с презрительным любопытством. Кажется, мускулистые руки негра нацеливают дерево бушприта на командира 'Силистрии'. Если сделать шаг в сторону… нет, упрямо стоять… ну и чучело терпит Стерлингов… какие белки намазали… Теперь самое время начать поворот оверштаг, чтобы ослабить удар.
Несколько резких металлических звонких командных слов поднимают часть офицеров и матросов с палубы для маневра. Словно отступая, 'Силистрия' принимает ослабленный удар.
Бушприт 'Адрианополя' проходит где-то над головой Нахимова и ломается в грот-русленях. Корабль скрипит и кренится. Половина снастей с треском лопается, все бизань-ванты срезаны, точно ножом. Большой катер грохочет с боканцев вниз, бизань-мачта шатается, а крюйс-стеньга, обламывая марс и бегин-рей, пробивает палубу. И после грохота кажется странною тишина: избежавшие смерти люди не смеют ее нарушить и растерянно бродят среди обломков дерева и обрывков снастей, пока Павел Степанович среди них невозмутимо распоряжается поворотом корабля.
'Силистрия' уклоняется влево. Ободранный бушприт 'Адрианополя' вновь отступает над головой командира 'Силистрии'. А он невозмутимо прикладывает руку к козырьку фуражки и здоровается с багровым от смущения и страха капитаном Стерлинговым.
Робко и взволнованно спрашивает Шихматов:
– Вы живы? Зачем вы не ушли? Вас поранило?
– Не беспокойтесь, мичман. Команда должна видеть присутствие духа в своих начальниках.
Есть род практических деятелей-тружеников без доли честолюбия. Общество привыкает к ним незаметно. Оно повседневно ожидает от таких руководителей славных и ++++++ поступков, и, избалованное их нетребовательностью, привыкает скупо оценивать подвиг.
Ничего удивительного, что поступок Нахимова при столкновении 'Силистрии' и 'Адрианополя' не вызвал восторгов. Всем образом жизни Павел Степанович умаляет цену своих дел. И Михаил Петрович Лазарев, любящий погордиться своими воспитанниками, выражает общее мнение:
– Что для другого подвиг, у Нахимова естественное состояние. Он вырос в сознании долга морского офицера. Для него рисковать жизнью так же просто, как мне с вами не укачиваться в шторм.
Таким образом, даже проницательному и давнему начальнику остается неизвестным внутренний мир капитана 'Силистрии'. А все морское общество привыкает его поступки и мнения снисходительно объяснять укоренившимися чертами бирюка-боцмана.
Павел Степанович знает о складывающемся общем отношении и не обижается. Наоборот, пример Владимира Алексеевича упрочивает его желание обходиться с обществом на правах благожелательного наблюдателя. Да, Корнилов деятель в другом роде; беспокойно и настойчиво он требует перестройки жизни флота по своему разумению. И хочет, чтобы признавали его вожаком. А разве от этого честолюбия дело выигрывает? Командующий эскадрою контр-адмирал Чистяков в каждом плавании ищет случая уязвить 'фаворита главного командира', – иным именем контр-адмирал не называет Корнилова. Владимир Алексеевич старается, чтобы служба на 'Апостолах' была самой щегольской, но действительно показательные успехи его лишь раздражают других капитанов. У него не учатся, но начинают искать ошибки. Не хотят соглашаться, что деятельность Корнилова исключительно полезна. Многое улучшил на своем корабле. Еще больше важных начинаний предложил флоту и переводами учебных пособий, и новшествами в Морском собрании, и, наконец, своими хлопотами по библиотеке – новому месту общения образованных и стремящихся к образованию моряков.
Часто в эту зиму Нахимову хочется сказать: 'Не обижайтесь вы на меня, Владимир Алексеевич. Человек вы вправду блестящий и умнейший. Но для чего так неглижировать товарищами нашими по работе? То Хрущева обидите – а он моряк почтенный и по заслугам начальником штаба, – то всю молодежь записываете в свистуны'.
Обычно составляется такая речь по пути на квартиру друга, а за порогом забывается. Придет Павел Степанович в уютный дом, – Елизавета Васильевна Корнилова, напоминающая Сашу, как Танюшка
