Новороссийском порту. Обещали, что в Новороссийске дадут лук и свежее мясо, а пока паек тот же – солонина и кислая капуста.
Окончательно выгородив в душе Истомина, Нахимов усаживается к столу и тычет в листки своих заметок.
– Я вынужден буду приказ писать. Не обижайтесь на выговор. Надобно пример показать всему отряду. Итак-с, каждый четверг и воскресенье вам осматривать команду вместе со старшим офицером, ротными командирами и судовым медиком – его списать, при первом случае возможной замены. На якоре – осмотр после выноса коек, в море – в первое свободное время. А не найдется часа, так на следующий день. Впрочем, вам известны мои правила.
– С этими больными как быть, ваше превосходительство?
Павел Степанович морщится, и на переносице образуются поперечные складки.
– Цинготных мое превосходительство рассуждает списать на 'Силистрию', пока ее в Севастополе исправляют. Пользование там будет лучше. Напишу об этом в штаб.
Он делает заметку в раскрытой записной книжке и задвигает шторку на иллюминаторе, чтобы не отвлекаться. (Бриг 'Паламед' отдает якоря с недостойной медлительностью.) Но вспоминается другое упущение офицеров 'Кагула', и складки морщин становятся еще глубже, рот стягивается, а на скулах кожа темнеет. 'Быть второй грозе, – угадывает Истомин. – Чего тут наделали мальчишки? Сегодня соберу всех на шканцах и постругаю'.
– Вообще фрегат в запущенном состоянии, Владимир Иванович.
'Удружили назначением. А теперь изволь', – отчаивается командир.
– Давеча переходили на новую стоянку, – невозмутимо продолжает Нахимов, – ворочали оверштаг. Вышел я наверх поглядеть, как управляется Лесовский без вас. Неплохой офицер. Ну, а господа офицеры помоложе что делают? Никакого внимания к своим обязанностям! Лейтенант Макухин о пустяках болтает с мичманом Коскулем, а на мачте квартирмейстер распоряжается. Отдавали грот-марса-булинь. Ветер, понятно, забрался в парус, а как грот-марса-брас с подветра забыли отдать, то…
– Сломали грот-марса-рей?! – чуть что не плача восклицает Истомин.
– Точно так. Я велел для первого случая с господина Макухина за ущерб казне взыскать, что стоит грот-марса-рей, да показать в акте, что сломан он от незнания дела вахтенным офицером. А вперед прошу за такую невнимательность аттестовывать офицеров нерадивыми.
Истомин слушает со страданием в лице, бесцельно рассматривая свои руки.
– Каждый день такие происшествия, Павел Степанович. Согласитесь, лучше взамен себя посылать в порт хоть Лесовского. А то я и к концу кампании не приведу фрегат в надлежащий вид.
Нахимов доволен, что командир взволновался, и, неожиданно улыбаясь, давит на плечи Истомина, понуждая усесться в кресла.
– Сегодня к ночи уйдем, поневоле с борта не отлучишься. Новости привез с берега?
– Ничего, Павел Степанович. Почты новой нету. Вот луку выпросил два мешка да шлюпку со свежею рыбой. Пожалуете к нам?
– Добро. И гостя приведу.
За обедом все офицеры чувствуют, что гроза пронеслась. Даже Макухину Павел Степанович приказывает подать стакан своей марсалы и шутит, что лучше расстаться с частью, жалованья для казны, чем в бильярдной.
Гость командующего лейтенант Скоробогатов, все еще командир шхуны 'Гонец', сидит рядом с ним и кажется всецело поглощенным очисткою своей тарелки. Опорожнив ее, он подставляет вестовому для новой порции и снова молчаливо принимается выбирать кости.
Павел Степанович поглядывает на молодого человека с отцовской снисходительностью.
– За ваш успех, Скоробогатов! – предлагает он тост. – И расскажите нам в подробностях, как достался вам приз.
Скоробогатов краснеет и басит:
– Право, не соображу, с чего начать.
– С начала, лейтенант, – дружелюбно помогает Нахимов, – где была шхуна, в какое время.
Скоробогатов стоит прикрыв глаза. Такая помощь некстати. Словно опять далекие снеговые горы выступают из лилового тумана на прозрачно-золотистый свет восходящего солнца, словно сейчас призрачный месяц тускнеет на светлеющей лазури.
Тогда особенное трепетное чувство охотника владело лейтенантом. Приняв вахту от своего единственного офицера, он всматривался в неровные слои дымки, подымавшиеся с воды. Освобождаясь от ночного покрова, волны неуловимо переходили от темно-зеленого к белому, от почти черного к бледно- лиловому цвету. И тут среди пенистых гребней глаз поймал подозрительные паруса.
– Так как же, лейтенант?
– На высоте Констаитиновского мыса, идя от Бомбор ранним утром, хрипло начинает Скоробогатов, – я усмотрел по румбу зюйд, милях в десяти, судно под парусами.
Все происходившее очень живо и ярко в памяти молодого командира. Но где моряку найти слова, чтобы передать ход событий, отделив факты от своих переживаний?.. Приникнув к стеклам подзорной трубы, Скоробогатов сразу узнал паруса одномачтовой турецкой чектырмы. Он начал сближаться без особого пыла. Предстояла надоевшая в ряде кампаний работа: опрашивать и под враждебными взглядами проверять груз в трюме. К тому же он надеялся, что чектырма испугается четырнадцати каронад на палубе 'Гонца'. Да и расстояние между шхуной и турком сокращалось. Но чектырма вдруг повернула на норд-вест, а 'Гонец' остался за ветром в полосе штиля.
Самое ужасное: когда заполоскали паруса, лейтенант непозволительно мечтал. Представлялась среди будущих пленников прелестная черкешенка, и фантазия его колебалась определить возможное поведение пленницы. То красавица поблагодарит лейтенанта за разрешение чектырме продолжать плавание, то с мольбой вытянет смуглые руки в браслетах и упросит доставить в замирившийся аул, из которого ее украли…
Маневр турка вернул Скоробогатова к неприятной действительности. Увидев, что чектырма выбросила с обоих бортов дюжину весел, он пришел в ярость. Называя себя обманутым дураком и величайшим ослом из плававших под андреевским флагом, велел спускаться на ветер и зарядить орудия…
Конечно, все это невозможно и не нужно рассказывать. И после долгой заминки лейтенант продолжает:
– Я сигналил, но турок рассудил уйти от меня до темноты. Мне удалось выбраться из полосы штиля и, придя на дистанцию выстрела, я выпалил холостым.
Он умалчивает, что в последнюю минуту, когда были зажжены фитили, скомандовал: 'Отставить ядра'. Невозможно сознаться, что мысль о некой лермонтовской Бэле вновь навязалась в такое время, и он пожалел разрушить уходившее суденышко.
– Чектырма, однако, осмелилась в тот же момент отвечать. Ядра не долетали всего на четверть кабельтова. Тогда велел палить под ее корму.
Теперь воспоминания и обстоятельства, о которых надо говорить, сливаются, и рассказывать легче. Скоробогатов описывает жестокую артиллерийскую дуэль, протянувшуюся до темноты. Он потерял надежду на рассвете догнать судно, потому что его лавировку в сумерках понял как устремление к берегу близ Сочи.
– Я всю ночь старался держаться на высоте Сочи и с рассветом усмотрел чектырму в четырех милях под парусами и веслами. На сей раз уйти ей стало невозможно. Затем зюйдовый ветер, и мы могли ставить все возможные паруса… Но не хотел стращать людей выстрелами, ваше превосходительство, – вдруг признается лейтенант, поворачиваясь к Нахимову, – пока черкесы не вынудили. Они вновь стали палить. Мы насчитали до двадцати пушечных выстрелов… Тогда, приведя шхуну против борта чектырмы, я стал вредить ее парусам. Мы побили рулевое колесо и двух людей и заставили отдать фалы. Думаю, там большинство возмутилось палившими, выбежали на палубу, кричали, махали платками и курпеями. По допросу знаете, ваше превосходительство, – это знатные черкесы возвращались из Стамбула с семьями, и все были сторонниками продолжения войны.
Нахимов одобрительно кивает головой. Он доволен сообщением Скоробогатова и шумно выражающимся восхищением молодежи. Он хотел, чтобы офицеры 'Кагула' выслушали поучительный
