Германский союз я достану Францию, как мой покойный брат. Франц-Иосиф мне обязан. Я удержал его на престоле. Одна Англия еще двадцать лет будет угрожать и не решится на войну со мной.
Царь поднимается в знак того, что отпускает собеседника.
– Вы насчет Севастополя не опасайтесь. Театром вашей войны будут проливы. Впрочем, башню этому подрядчику – Волохову – заказывайте. С моря Севастополь должен быть внушителен.
Корнилов возвращается в Николаев воодушевленный царскими решительными утверждениями и категорическими суждениями.
– Когда государь меня принял вторично в своем кабинете, признаюсь, я вышел от него очарованным. Аудиенция окончилась самым счастливым образом. И, знаете, князь Меншиков тоже отнесся как нельзя благосклоннее. По всем делам удовлетворил. Обещался быть с великим князем Константином Николаевичем на смотр. Нам нужно немедля устроить хоть одну практическую эскадру на рейд.
Лазарев слушает своего любимца, греясь у камина. Зябнут ноги и руки. Теперь уж пора на покой. Есть на кого передать Черноморский флот. Несомненно, Корнилова утвердят начальником штаба. А там зачисление в свиту. И после… на осиротевшее место назначат главным командиром. Надо еще для Нахимова добиться назначения командиром дивизии. Это будет потруднее… Вдруг делается жалко себя, уходящей жизни. Он быстро заявляет:
– В Одессу пойдем для смотра. А потом я опять отправлюсь лечиться в Вену и возьму с собою Истомина. Все одно – в этом году 'Париж' в строй не войдет. А мне в чужой стороне страшно. Истомин хоть гроб захватит в Севастополь.
– Какие грустные мысли, Михаил Петрович. Вы не должны им предаваться. Что мы без вас! Пожалейте нас, всю нашу морскую семью.
Корнилов искренно взволнован, и Лазарев рад бы вернуть прорвавшееся признание.
– Как бог рассудит. Перед ним все равны.
В конце мая после удавшегося смотра Корнилов поднимает в первый раз свой контр-адмиральский флаг на фрегате 'Кулевча'. Начальник штаба флота обходит ряд портов. Это строгая инспекторская поездка, сопровождающаяся закрытием адмиралтейства в Ростове, сокращением их в Керчи и Ейске. В Новороссийске фрегат 'Кулевча' застает эскадру под флагом Нахимова на фрегате 'Кагул'.
У Павла Степановича те же рабочие будни. Сейчас он закончил обход выдвинутых по морскому берегу до Поти укреплений, собирал больных и раненых, гонялся за контрабандистами и агентами беспокойного Шамиля. Флагманы встречаются на берегу в доме начальника Черноморской линии, и Владимир Алексеевич живо рассказывает о беседе с царем и посещении портов.
Павел Степанович окутывается дымом старой трубки и посапывает.
– Однако не понимаю-с, Владимир Алексеевич. Зачем вы тыловые базы для флота не только не развиваете, а даже убавляете. В войне – чем больше баз, тем лучше-с. Вспомните, как трудно приходилось британцам блокировать французское побережье по причине многочисленных портов.
– А деньги? Сухие доки Севастополя миллионов будут стоить, не говорю уже о переделке кораблей. И притом учтите, Павел Степанович, государь убежден, что неприятель не войдет в Черное море. Как при таком взгляде надеяться на увеличение ассигнований?
Павел Степанович выпускает новое густое облако дыма и нехотя бормочет:
– В Петербурге, притом самому государю, конечно, виднее. Однако англичане и французы уже двадцать лет оберегают целость Порты. Они недавно решительно расправились с Египтом. Англичанам особливо страшен выход Черноморского флота в Средиземное море. Положим, что Россия не Египет, да все же средств на морскую войну у нас недостаточно. – Он выбивает трубку и кладет ее в карман. – А может быть, старею, Владимир Алексеевич. Полвека прожил, и уже пора вводить в гавань…
– Вот еще! Вы – главная опора флота! – восклицает Корнилов.
Они уходят из Новороссийска одновременно. Владимир Алексеевич обычно не мешает командирам судов самостоятельно командовать, но сейчас ему хочется обставить 'Кагул', и он не сходит со шканцев, стараясь выиграть ветер. А Павел Степанович не думает затевать гонку. Он полулежит под тентом с книжкой 'Морского сборника' и отмечает карандашом заметки, о которых следует побеседовать с офицерами эскадры.
Еще одно усовершенствование в пароходных машинах Эриксона, того шведа, что в 1845 году сделал лучший опыт с Архимедовым винтом. Он поставил на пароходах два взаимодействующих аппарата – паропроизводитель и холодильник и устранил нужду в большом запасе воды. Теперь паровые суда с изобретением Эриксона могут ликвидировать часть водяного трюма. Да и на оснастку влиял громадный водяной трюм. Купцы теперь смогут уменьшить рангоут, а значит, и число команды. Подумать только, как одно изменение вызывает цепь других.
Он искренно сказал Корнилову, что чувствует себя стариком. Первый признак старости – недостаточно деятельности, точно гардемарина – тянет к бесполезным рассуждениям. Да где еще? В море! В походе с эскадрой! Он с досадой смотрит на бриг, идущий в кильватере.
– Спросить 'Орест', почему полощут верхние паруса. Разврат-с. – И, заложив палец в книге, следит за ответом, поднимающимся под клотиком брига.
– Рулевые виноваты! Дурака валяет. Вахтенный офицер виноват. Объявите бригу выговор и занесите в журнал. Что это, на матроса спихивать! Безобразие!
Он стоит на шкафуте и внимательно рассматривает бриги 'Фемистокл' и 'Эндимион', тендеры 'Проворный' и 'Нырок'. Где-то запропастилась шхуна 'Смелая'…
А 'бесполезные' мысли не уходят. Он мысленно беседует с редакторами 'Морского сборника', хвалит их за статью о капитане Салтанове – первом русском моряке, бросившем линьки и кошки за борт фрегата 'Святая Параскева', за внимание к коренному русскому мореходству на Севере, за подробную информацию об иностранных флотах. Да это еще не все, не главное. 'Морской сборник' должен полноправно войти в семью русских журналов и добиваться, чтобы вся страна обернулась к своим морям.
За обедом он рассказывает офицерам:
– У Англии теперь тысяча двести пароходов. И во Франции, и в Америке, и у других держав торговое мореплавание ширится. В нем основа морского могущества. А мы, точно турки, моря имеем, а ходим только на военных кораблях. Откуда образоваться среди простолюдинов постоянному морскому сословию, ежели даже рыболовству и китобойному промыслу мы привилегий не даем.
– Вы бы написали, Павел Степанович.
– Куда уж! Я достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем соперничать с ними. – Он закрашивает красным вином воду и медленно пьет.
'И в деятельности ушла пора, когда можно было соперничать… Что толку критиковать? Лучше помогать. У Корнилова сил и пыла куда больше. Вот этому умнице и надо помогать…'
– Так вам не нравится 'Морской сборник'?
– Журнал хорош, да одной краски много-с. Сотой доли нет того разнообразия, которое замечаем на службе.
– И правда, английские морские журналы интереснее… Я в 'Морской сборник' не заглядываю, – признается один лейтенант.
– А вот это уже напрасно-с. Зачем прельщаться всем чужим и своим пренебрегать. Не отвыкайте, молодой человек, от русского, – обрезает Павел Степанович.
Смущенный офицер вечером в кают-компании клянется, что больше не примет приглашения к столу адмирала.
Капитан Гувениус утешает его:
– Что вы, голубчик, не вы первый и не вы последней. Адмирал одного мичмана знаете как распек за упущение в парусах? Царям, говорит, много дела-с, им есть о чем думать: во Франции революция, в Германии тоже; о бизань-шкотах ближе всего позаботиться мичманам. Ступайте к своему делу.
– Значит, каждый сверчок знай свой шесток? – обидчиво допрашивает лейтенант. – Адмиралу можно критиковать журналы, а нам нельзя.
– И совсем не то. Упаси бог задеть патриотизм Павла Степановича, совсем, знаете, особенный патриотизм.
Еще год. Во второй половине лета Павел Степанович принимает пятую флотскую дивизию, поднимает флаг на корабле 'Ягудиил' и ведет эскадру к анатолийским берегам. На юге тянется сплошной зубчатый
