совершается мирная образовательная экскурсия.
Моросит дождь. В сероватой мгле проступают гористые берега, а за ними хребты и вершины, остроконечные и скругленные, крутые и седловатые, неподвижные и безнадежно однообразные. Море, тяжелое и маслянистое, у бортов под частыми шлепками плиц пенится и уходит рябой зыбью. На хмуром просторе затихших вод пустынно. Только дельфины резвятся, окружая пароход и прислушиваясь к ровным тактам качающихся цилиндров его машин.
Корнилов вслух мечтает:
– Будь у нас пять-шесть таких 'Владимиров', 400 сил в машине, ход мощный! Денег не дали на новые заказы. При ограниченности радиуса походов в Черном море такие суда весьма выгодны в соединении с парусами.
Бутаков презрительно вскидывает руку к оголенной грот-мачте:
– Пароходы парусам несут смерть. Двигательная сила парусов приносит судну пользы много меньше, чем отнимает у него места; она бесцельно увеличивает вес корабля.
Верхняя губа Корнилова под холеными усами раздраженно подда1м^тEят-Отгтгр1твъгк~ видеть в Бутакове мичмана – невозражающего ученика.
– В океане, милейший Григорий Иванович, не обойтись без парусов. Останетесь без угля – и будете носиться, как баржа, пока волна не опрокинет. Да, да! Много ли запасу на девять суток! Поэтому я особо заботился дать парусную оснастку 'Владимиру'.
Железнов с любопытством смотрит на Бутакова. Командир 'Владимира' слывет ярым защитником пароходов. Известно, что он поносил распоряжение об обязательном двухгодичном плавании под парусами всех офицеров, назначенных на пароходы. 'Распушит его теперь адмирал!' – лениво решает лейтенант, согревая озябшие руки в карманах шинели.
– Я, знаете, – напоминает адмирал уже примирительно, – новшествам не противник… Но подождите хоронить паруса, под ними во всех флотах ходят стодвадцатипушечные трехдечные корабли.
– 'Северная пчела', – ровно говорит Бутаков, сбрасывая капли дождя со щеки и загорелой сильной шеи, – пишет, что в Константинополь пришел французский винтовой корабль 'Наполеон', машина в тысячу сил, вооружение девяносто пушек. Развитие новшеств совершается неуклонно.
– В самом деле?! – полувопросительно протягивает Корнилов. Он глядит на воду, и его красивое лицо заметно становится строгим и скучным. – В самом деле?! – Он почему-то пожимает плечами, нахлобучивает фуражку и вновь двигается вдоль борта.
– Не задерживаю вас, Григорий Иванович. Вы хотели определиться, пожалуйста занимайтесь.
Бутаков озадаченно козыряет. Он не догадывается, что вызвал у адмирала горькие мысли о слабости флота, о неуспехе планов…
С рассветом 'Владимир' подходит к Зунгулдаку. Здесь турецкие пароходы грузят углем, отсюда в Константинополь бриги и шаланды увозят драгоценное для нового флота топливо. Бутаков стоял ночную вахту и, сдав ее помощнику, уходит спать. Не раздеваясь, он бросается на койку и забывается в тяжелом сне.
Суровые адмиралы хором спрашивают: 'Где прокурор? Капитан-лейтенант Бутаков обвиняется в уничтожении парусного флота'. И в ногах Бутакова встает Корнилов. 'А защитник?' – спрашивает маленький адмирал с носом-пуговкой. И за плечом Корнилова выдвигается Сутулый Нахимов. Он ободряюще улыбается Бутакову и тихо говорит: 'Могу и я, если господин Бутаков не пожелает сам защищаться-с'. – 'Да, да, я сам, разрешите только встать', – бормочет Бутаков. А каюта вдруг рассеялась, и Бутаков оказался в актовом зале Морского корпуса на Васильевском, и он опять юный гардемарин, третьекампанец. И этот Бутаков уверенно говорит: 'Старые моряки зависели от ветра, от его скорости и направления, а пар подчиняется нам полностью. Старым морякам для эволюции нужны были сотни рук, а нам – машинист и несколько кочегаров. Движение парохода можно рассчитать математически, полностью подчинить требованиям артиллерийского огня…'
'А у вас есть опыт?' – строго спрашивает экзаменатор. 'Никакого опыта, упрямство и непочтительность!' – кричит Корнилов. 'Надо дать ему мишень, он докажет!' – восклицает Нахимов, и маленький адмирал с носом-пуговкой одобрительно кивает. Бутаков идет с мелком к грифельной доске, но вдруг зал исчезает, и Бутаков снова падает на койку. И снова суровые адмиралы стоят вокруг него, трясут и кричат: 'Пароход, пароход!'
– Дым на горизонте, ваше благородие! – шепчет над ухом Бутакова вестовой чуть ли не в десятый раз. Григорий Иванович широко открывает глаза и спускает ноги.
– Умываться, живо!
Лучи солнца пробиваются через влажную облачную пелену. Скаченная водой палуба белеет среди изумрудного моря. Медные части поручней и орудий, только что надраенные, не успели еще потускнеть и весело отражают лучи.
– Пароход не наш, – решает командир 'Владимира'. – От донецкого антрацита такого густого дыма не бывает.
Неизвестный пароход идет на норд-вест, и 'Владимир', держа прямо на норд, в течение часа обрезает его курс. В 9 часов турок, заметив на гладкой линии горизонта клотики и дымки русского фрегата, круто забирает к весту. Бутаков продолжает идти прямым курсом. Маневр врага ему на руку, так как еще больше сокращает расстояние. Должно быть, капитан турецкого парохода сообразил, что не успеет уйти от настойчивого преследователя, и снова ворочает. В 9.45 он замыкает кольцо 'беешюдноро – м ст а и и я^герееек ает -свой прежний путь и решительно идет на сближение.
Теперь виден черный корпус с желтой полоской и обвисший огромный турецко-египетский флаг. По борту взвиваются пять белых дымков, и в двух кабельтовых от носа 'Владимира' вода всплескивается фонтанчиками.
По боевой тревоге на русском пароходо-фрегате канониры готовят пушки к стрельбе. Тяжелые стволы, повернутые под углом в тридцать градусов, медленно возвышаются над бортами. Разложены пыжовники, банники, ломы и ганшпуги. Артиллеристы с довольными лицами людей, совершенно готовых к дружной работе, стоят по назначенным расписанием местам. На очищенной от канатов и коек палубе чернеют крутые горки ядер, книппелей, картечи и пороховые картузы,
Железнов подходит к кадкам с водой, над которыми дымятся фитили: с неловким чувством человека, находящегося под наблюдением множества глаз, он протягивает руку к прицелу Миллера и проводит пальцем по кресту в кругу мишени.
'Надо сказать матросам что-то бодрящее. Будь я начальником батареи, я обязан был бы воодушевлять'. Слова о царе, родине, флоте теснятся и сплетаются, Железнов кашляет и с неожиданной хрипотцой спрашивает старика канонира, указывая на тарельный пояс:
– Зачем служит, знаешь, голубчик?
– Для точности стрельбы. Надо, чтобы нарезки на поясе и дуле сошлись с предметом, в который целим.
– Так, так, молодец! Да вы все, должно быть, молодцы! – на каком-то фальшивом фальцете выкрикивает Железнов и идет от батарей, не слушая ответа матросов. Оба парохода переходят на параллельные курсы к весту, и пониже арабских знаков на корме турецко-египетского корабля можно прочитать латинскую надпись 'Перваз-Бахри'.
– 'Морской вьюн', – переводит Корнилов. – Однако и вьюнов ловят, не правда ли, Григорий Иваныч?
– Постараемся! – коротко отвечает Бутаков, холодея от счастья осуществить свой геометрический замысел боя.
Турецкий пароход снова заволакивается дымом, а по левому борту 'Владимира' у всех пяти бомбических пушек раздаются четкие команды:
– Трубку!
– Цельсь!
– Товьсь!
– Пли!
Стремительные волны теплых и сладко-терпких пороховых струй воздуха охватывают людей.
Корнилов с мостика следит за матросами, снова задвигающими пушки в порты. Мелькают банники,
