быстро и ловко прочищая дула орудий от тлеющих остатков картузов. Мелькают фигуры матросов, спешно подносящих картузы из крюйт-камеры.
Опустив голову, адмирал натягивает лайковую перчатку и небрежно зажимает под мышкой черную лакированную подзорную трубу.
Бутаков решительно обращается:
– Прошу, ваше превосходительство, разрешить мне на практике испытать один маневр.
– Теорию, Григорий Иванович, проверяют до боя.
Бутаков вспыхивает. Владимир Алексеевич отлично знает, что 'Владимир' два года служил яхтою царской фамилии, возил князей и княжат в Венецию, Неаполь, Пирей, Триест, использовался для приемов.
Он знает и не раз сочувствовал командиру, что команде пароходо-фрегата мешают заниматься боевой подготовкой.
– Простая теория, ваше превосходительство, – быстро говорит Бутаков. За основание эволюции пароходов непременно должно принять две простые геометрические линии – круг и касательную к нему. Последовательно поворачивая на четыре румба, я в момент выстрела противника оказываюсь к нему на перпендикуляре – и его продольные выстрелы ложатся впустую, а затем с полной безопасностью сам отвечаю бортом.
– А пока вы будете заниматься геометрией, противник будет палить.
– Мои повороты и захождения будут мгновенными и внезапными. Их поверял теоретически Павел Степанович.
Корнилову нравится азарт молодого командира. Он вспоминает свое торжественное состояние в Наваринском бою.
'Да, конечно, пусть пробует', – решает он и, внезапно щурясь, вплотную подходит к Бутакову.
– Предоставляю вам действовать. Распоряжайтесь!
Григорий Иванович резко поворачивается и командует:
– Лево руля!
Справа от носа 'Владимира' с шумом падает волна.
Кренясь к гладкой и тяжелой поверхности моря, 'Владимир' заходит в кильватер к 'Перваз-Бахри', и носовые орудия с грохотом пускают шестидесятивосьмифунтовые бомбы. Турок пытается принять направление поперек нового курса фрегата, чтобы снова навести свои орудия, но Бутаков вовремя уклоняется на два румба. Ядра 'Перваз-Бахри' пляшут по воде. Одна только бомба вертится на мокрых досках бака, но сейчас же один матрос быстро бросается к ней, хватает рукавичкой и выбрасывает в море.
Отсутствие кормовой и носовой обороны на 'Перваз-Бахри' облегчает маневры Бутакова.
В продолжение двадцати минут он методически заходит в кильватер неприятельскому пароходу, обстреливает его то носовыми орудиями, то правым, то левым бортом. В тот момент, когда турецкому командиру представляется, что русский пароход уходит, он совершает циркуляцию и снова осыпает снарядами. 'Владимир' в конце концов начинает казаться методически вращающейся башней, широких сторон которой невозможно достать ядрами 'Перваз-Бахри'.
Уныние овладевает противником Бутакова. В то время как убойная сила пушек 'Владимира' используется полностью, орудия 'Перваз-Бахри' лишь поднимают белые брызги вокруг фрегата. Ни осмыслить, ни повторить маневр Бутакова неприятель и его английский инструктор не в состоянии.
К одиннадцати часам на 'Владимире' пострадала только стеньга грот-мачты, а на. 'Перваз-Бахри' сбиты шлюпки, три орудия приведены в негодность и десятки раненых снесены вниз.
Вращение 'Владимира' по кругу и его быстрые захождения оправдали себя. У Бутакова озабоченное выражение сменяется деловым благодушием. Он хозяйственно покрикивает в рупор:
– Полный! Стоп! Задний! Стоп! Вперед! Право руля!
Он следит в стекло подзорной трубы за движением противника, рассматривает и предугадывает маневры 'Перваз-Бахри'.
Он забывает о времени и адмирале, не ощущает струек воды, сбегающих под его расстегнутый ворот на грудь и спину. Все для него связано единственно с задачей доказать правильность его расчетов пароходных эволюции.
'Да, вот оно, туго проникает свет там, где мрак имеет прелесть', бормочет он между двумя командами какой-то английский стишок, и косится на Железнова:
– Как, лейтенант, будет что рассказать в Севастополе?
– Мы возьмем турка, Григорий Иванович? Он, кажется, выигрывает дистанцию, – шепчет Железнов.
– Ненадолго, – пренебрежительно стягивает пухлые губы Бутаков. – Через десять минут мы еще влепим новую порцию.
– Четыре румба к зюйду! – обращается он к рулевому.
А в голове складывается фраза для записок: 'В морской истории открывается новая глава. Еще не было случая, чтобы пароход против парохода участвовал в артиллерийской дуэли'.
Пароходы-враги сближаются. У турка изрешечены трубы, повалены, будто вихрем, переборки, обломки снастей и рангоута треплются на ветру. Под сорванным кожухом обнажились спицы колеса, тяжело и медленно бьющего по воде.
Корнилов поглощен боем не меньше командира. Он сознает, что ему, молодому флотоводцу, выпало редкое счастье быть свидетелем события, совсем нового в морской войне. Морских сражений после Наварина история не знала, если не считать незначительных операций в датско-прусской войне. И тогда опыт был не в пользу пароходов. Двадцатишестипушечный корвет датчан пробил тонкие железные стенки немецкого парохода. 'Прусский орел' испугался и удрал… А теперь командир 'Владимира' осуществляет тактику на основе математических расчетов, геометрическими фигурами.
– Затянули, Григорий Иванович, свой маневр. Кончайте быстрее. Теперь пора подходить ближе и заставить спустить флаг, – неожиданно для себя обращается он к капитан-лейтенанту.
– Слушаю! – отвечает Бутаков. Досадно, что он сам не догадался сочетать превосходные эволюции с решительной атакой.
'Владимир', повинуясь новым командам, ложится на параллельный курс. В продолжение получаса борта обоих судов гремят без остановки. Теперь, когда 'Владимир' держится на одном курсе, турецкие ядра и бомбы начинают попадать во 'Владимир'. На палубе раздаются стоны. Уносят матроса с покалеченными йогами, и Железнов узнает того канонира, который утром расторопно объяснял действие нового прицела. Грот-мачта треснула в основании; одна за другой упали бомбы перед люком, ведущим в машинное. Уже зачастили штуцерные пули, и их тонкий свист неприятно напоминает о жалящих крымских мухах.
Корнилов продолжает невозмутимо ходить по мостику. Отдав приказ, он снова не вмешивается в распоряжения Бутакова. Он даже несколько успокоился; шум боя совсем отогнал неприятные мысли.
– Разрешите, ваше превосходительство, послать лейтенанта Железнова вниз. У нас штурвал плохо слушается и, кажется, в машинном потери.
– Пожалуйста, – соглашается адмирал.
Железнов обрадован поручением. Он сбегает к люку и сильными, ловкими руками опирается на перила трапа, чтобы привычно перескочить через несколько ступенек. Снизу его обдает паром. Влажный воздух бани обволакивает входное отверстие. 'Каково там людям без смены', – жалеет лейтенант механика и кочегаров. И в этот момент кто-то с силой отрывает его руки от перил.
– Не толкай, дурак! – выкрикивает он и, сбитый ядром, разворотившим его спину, летит вниз. 'Разобью голову, не упасть бы головой'. Он не понимает, почему немеет его тело, и не знает, что умирает, когда его руки в последнем судорожном усилии прикрывают лицо. Он еще дергается и что-то шепчет, пока его кладут в стороне от трапа на пыльные угольные мешки.
А Корнилов, поцеловав в лоб своего адъютанта, такой же невозмутимый возвратился к Бутакову. Просунув между пуговицами сюртука подзорную трубу, он утверждает:
– Видите, бортовые залпы на близкой дистанции решили дело. Давайте отбой.
На 'Перваз-Бахри' спускается турецкий стеньговый флаг и медленно ползут вверх, разворачиваясь под наступающим легким бризом, цвета русского флага. 'Перваз-Бахри' стопорит машины. На море мгновенно
