ординара, а в ходу тяжел. Один риф на прочих судах брали, чтобы он не отставал, – признается Новосильский.
– Значит, оставлю только 'Ростислава'. Мне опекатть больных некогда-с. А ежели понадобится для дела, вызову из Севастополя. Вы передайте высшему начальству, что я пойду осмотреть Синоп.
– Почему Синоп, Павел Степанович?
– У меня здесь рыбак, грек. С фелюгой его захватили. Говорит, что в Синопе три парохода и два фрегата. Я рыбака придержал до проверки. Он к тому же на турецком флоте долго служил и будто хорошо знает все их суда.
Оба отряда снимаются с дрейфа одновременно. Новосильский круто забирает на север. Нахимов лавирует вдоль берега на восток. На море опять ветер разводит крупную зыбь, и солнце садится зловещим красным шаром в мрачных сизых тучах. Ночью ветер падает, наступает тишина, потом возникает ровный грозный гул. Медленно, длинными правильными шеренгами, с ровными интервалами из мрака от норд-веста катятся высокие валы, вздымаются и атакуют корабли Нахимова.
С резким плачем опускаются морские птицы на холодные плотные гребни. Темнота сгущается, гул растет, и, странно светясь, во мраке кружатся крупные снежинки.
Опасаясь, что корабли прибьет к берегу, Павел Степанович дает, приказ привести в бейдевинд. Но и валы учащают свой бег; их задние ряды наползают на передние, обрушивают гребни на шкафуты, и вода заливает палубы. Снежинки уплотняются, косым потоком бьют в ставни портов, набиваются в паруса. Уже нельзя различить свиста ветра, скрипа снастей, шума моря. Все звуки сливаются в однотонный бесконечный рев бури.
Нахимов не заходит в адмиральскую каюту. Под личным его надзором идут авральные работы на 'Марии'. Он непрестанно следит за эволюциями задних кораблей и приказывает жечь фальшфейеры, чтобы обозначить место корабля. Но находит время для шуток с матросами, чтобы ободрять измученный экипаж.
Во второй день шторма сильный порыв ветра сбивает крюйс-брам-стеньгу, и куски ее летят на палубу. Павла Степановича вовремя отталкивает матрос. Он всматривается, узнает разжалованного лейтенанта Евгения Ширинского-Шихматова и дружески протягивает ему руку:
– Спасибо, Евгений. Я помню о тебе.
– Знаю, Павел Степанович, – тихо говорит матрос и застенчиво отдергивает свою руку.
В этом году Нахимов добился перемещения бывшего лейтенанта из ластового экипажа на 'Марию' и произвел в квартирмейстеры. Адмирал не теряет надежды теперь, на войне, возвратить бывшему мичману 'Силистрии' офицерский чин.
Павел Степанович хочет позвать Ширинского, но он уже скрылся в снегопаде, вместе с матросами взбирается по обледенелым вантам вверх. Снег слепит глаза, забирается в рот, в нос, в уши. Бывший лейтенант с остервенением закрепляет парус. Он должен был сказать адмиралу, что ему ничего не надо, не надо никакого звания. Жить и умереть с матросами. Или в деревню – учить крестьянских ребят… Когда он спускается, младший брат, вахтенный лейтенант, презрительно бросает:
– Ты чересчур ревностен, милейший. Наверху и без тебя хватит рук, и я вовсе не хочу казниться перед мамашей за твою смерть.
Шестьдесят часов продолжается шторм; шестьдесят часов на кораблях Нахимова о смене дня и ночи знают только потому, что мгла то принимает свинцово-серый оттенок, то снова становится чернильно- черной. 10 ноября лавирующие против ветра корабли выходят на траверз мыса Пахиос. В разрывах туч впервые голубеет небо. Серые скалистые обрубы берега в клокочущей пене. Выплывает Аклиман-бухта, у которой на песчаное прибрежье волны выбросили горы леса и водорослей. И наконец перед эскадрой Синоп.
Узкий низменный перешеек не виден за волнами.
Желтый каменистый полуостров представляется окруженным водой со всех сторон. Сначала в мрачном небе вырастает зубчатая древняя башня, потом выступают своды замка и пониже их – амфитеатр белых крыш с узкими минаретами.
– Приблизимся к рейду, Павел Степанович? – спрашивает капитан Барановский.
– Да, на пушечный выстрел. Камней бояться нечего-с. Лучший и наиболее безопасный рейд Анатолии, глубина везде хорошая. Манганари здесь делал промеры тщательно.
– На рейде много мачт, Павел Степанович.
– Здесь верфь. Строят коммерческие суда и казенные транспорты. Очень неплохо строят, и дерево весьма прочное-с.
– Да нет, ваше превосходительство, взгляните. Мачты фрегатские.
– Так, так! Острено, – подзывает адмирал адъютанта, – Пошлите-с за греком.
Нахимов велит дрейфовать к самому входу в залив, на траверз горы Ада-Кьой. Солнце в это время прорывает сизую тучу и ярко освещает прибрежные каменные бастионы и обнаженные красные скалы.
На западной оконечности мыса у турок две четырех-орудийные батареи. Две батареи к северо-востоку от Ада-Кьой имеют по восемь пушек. Между молом, выступающим впереди города, и старой городской стеной тоже восьмиорудийная батарея, а на юго-восток от города, на мысу Киой-Хисар, десять пушек. Как под Наварином, турецкие корабли стоят слабовогнутым полумесяцем, прижимаясь к городу. Концевые суда северо-западнее киой-хисарской батареи и северо-восточнее бастиона, прилежащего к городу. В центре дуги против мола расстояние между судами больше, чтобы не мешать огню центральной батареи. В западной части двухдечные фрегаты, имеющие шестьдесят четыре пушки, 'Навек-Бахри' ('Морская стрела') и 'Несими-Зефер' ('Зефир победы'), тридцатипушечный корвет 'Неджми-Фешан' ('Лучезарный'), фрегат с сорока четырьмя пушками 'Фазли-Аллах' ('Божья помощь') и тридцатипушечный корвет 'Гюли-Сефид'. На 'Ауни-Аллахе' флаг вице-адмирала.
В восточной части фрегаты 'Дамиад' и 'Каиди-Зефер' ('Путеводитель победы'), имеющие по пятьдесят четыре пушки, двухдечный фрегат 'Низамие' ('Порядок') с шестьюдесятью четырьмя пушками и, наконец, корвет 'Фейзи-Меабуд' с двадцатью четырьмя пушками. На крюйс-брам-стеньге 'Низамие' флаг второго флагмана турецкой эскадры. За 'Дамиадом' держатся пароходы 'Таиф' с двадцатью орудиями и 'Эрекли' – с четырьмя пушками. У верфи еще два вооруженных транспорта. Под лесистым зеленым берегом мыса Киой- Хисар – два купеческих брига.
Старый грек крючковатым пальцем указывает на суда и уверенно называет их. По его словам, старшим начальником должен быть Осман-паша, а второй флагман – Гуссейн-паша. На большом пароходе всегда ходит англичанин Мушавер-паша.
Османа адмирал помнит по Наваринскому сражению. В нем Осман командовал корветом и был подобран шлюпкой 'Азова'. А Мушавер-паша, вероятно, капитан Слейд, что уже двадцать лет на службе в турецком флоте.
'Турки, значит, следом за Новосильским прошмыгнули. Хорошо, что мы сразу после шторма нагрянули. Завтра поминай как их звали, пошли бы к Батуму', – с досадой думает адмирал. А капитан Барановский недоверчиво переспрашивает грека:
– Ты говорил – три парохода. А здесь два. Те, что раньше стояли?
Грек смотрит из-под руки, чешет горбинку носа и объясняет: 'Таиф' был раньше с двумя большими пароходами. Куда-то они ушли. Может быть, в Амастро, в Зунгулдак или в самый Константинополь.
Грек говорит правду. Названные им пароходы – те самые, что имели неудачный бой с 'Флорой'. Два в канун шторма оставили 'Таиф' чиниться в Синопе, а сами проскочили севернее эскадры Нахимова.
– Отпустите старика вниз, – распоряжается Павел Степанович. Грек низко кланяется и уносит с собой тяжелый запах рыбы и чеснока.
– Турки готовятся к обороне, – замечает Острено.
В самом деле, от мола непрерывно отходят шлюпки. С фрегатов завозят шпринги, а в открытых верхних батареях у пушек суетятся артиллеристы. Пароходы начинают дымить. По берегу скачут кавалеристы; увязая в дорожной грязи, ползут на быках двуколки с орудийными ящиками. На ближайших батареях вспыхивают белые дымки, и в нескольких кабельтовых шлепаются в воду ядра.
Павел Степанович опускает трубу и задумывается. На трех кораблях у него двести восемьдесят пушек, если действовать в два борта. Но прорезать линию неприятеля хорошо в открытом море. Здесь у турок пристрелян рейд, и они стоят слишком тесно. Прежде чем входящие корабли смогут использовать свою
