Ах, уже и прозевал — стрелка высотомера перешагнула заданную цифру. Вот действительно мустанг! Тащит во всю силу! Он глянул вниз, отыскал аэродром. Там ребята. Смотрят. Ждут. И больше других — Генка. Переживает, мается…
Задание первого самостоятельного вылета завершалось, и Кочкин, выпустив шасси, повел машину на посадку. В лобовом стекле отчетливо виднелась среди зеленого массива хлебов темная посадочная полоса; расстояние до нее быстро сокращалось, и Николай, нажав круглую рукоятку, перевел кран щитков вниз; машина опустила нос и начала проваливаться, словно у нее уменьшились крылья. Кочкин тут же выбрал ручку на себя, увеличил обороты турбины и почувствовал удар по левой плоскости. Бросил взгляд на крыло и ужаснулся: длинная штанга приемника воздушного давления беспомощно, словно перебитая рука, раскачивалась у кромки. Он мельком взглянул на пилотажные приборы — их стрелки замерли в нулевом положении; приборы скорости и высоты, без которых не обойтись ни в одном полете, отказали. На какое-то мгновение страх сковал его, охватил руки, ног он не чувствовал.
Машина снижалась, теряла высоту, приближалась к земле, а пилот не мог одолеть страха, растерянно смотрел вниз, в край посадочной полосы. Если бы он, немного увеличив обороты двигателя, продолжал снижение, то наверняка посадил бы истребитель с небольшими отклонениями на полосу. Но даже кратковременная растерянность лишила Кочкина этой возможности, и, все еще цепенея от испуга, он инстинктивно передвинул рычаг двигателя вперед, взял ручку управления на себя. Не отрывая взгляда от земли, Кочкин увеличил обороты турбины до полных, перевел машину в набор высоты, выполнил все действия с оборудованием в кабине. И когда машина послушно легла на курс, почувствовал, как опасность бесприборного полета снова охватила его.
В любом полете летчик ориентируется в пространстве с помощью пилотажных приборов, определяя по ним скорость, высоту, снижение; в течение минуты он десятки раз считывает показания приборов и в соответствии с ними устанавливает обороты двигателя, режим полета, соблюдает меры безопасности. Лишенный связи с приборами, без опыта, Кочкин не мог определить нужные ему высоту и скорость и потому несколько секунд продолжал полет так, будто ничего не случилось, так, как учил его Потапенко. Но подсознательно он чувствовал подстерегавшую его опасность потери скорости; ему казалось, что самолет летит медленнее, чем обычно, что высота меньше заданной, и Николай непроизвольно вывел рычаг двигателя чуть ли не на полные обороты. Он понимал, что делает не совсем то, что надо, но изменить ничего не мог.
Самолет на большой скорости, с превышением заданной высоты несся к третьему расчетному развороту. Все, кто был в «квадрате», поднялись со своих мест и неотрывно следили за ним. Рядом с побледневшим руководителем полетов майором Зверевым стоял Петр Потапенко. Летчики слушали растерянный, сумбурный доклад Кочкина об отказе приборов и теперь вполголоса обсуждали необычную обстановку. Одни предлагали вывести курсанта в зону и приказать ему покинуть машину и спастись на парашюте. («В первом самостоятельном полете отказ приборов — да он убьется на посадке и с собой может кого-нибудь прихватить»); другие советовали завести на посадку и по радио помогать подсказом («Не чурбан — поймет, как действовать, если услышит по радио «подтяни» или «не снижайся»). Потапенко прислушивался к советам летчиков-инструкторов, ощущал на себе спрашивающие взгляды курсантов, негодующие — руководителя полетов (он вместе с инструктором — первые ответчики), сочувствующие — товарищей по инструкторской работе и напряженно думал о том, как спасти курсанта и самолет. Его лицо с заостренными скулами и темными полукружиями под глазами тревоги не выказывало, лишь изредка подергивался рубец шрама — след удара футбольной бутсы.
Все ждали его решающего слова, но Петр Максимович и сам не знал, что делать. Всякое бывало в его летной практике и инструкторской работе: один курсант заходил на посадку с невыпущенными шасси, другой по рассеянности терял ориентировку в зоне — и каждый раз он благополучно выводил их. Сегодня же — хоть тресни — ничего придумать не мог. Катапультироваться?.. С этим еще успеется, это оставить на последние минуты, а пока есть топливо, надо думать, как спасти машину.
— Что будем делать, Потапенко? — донесся до него визгливый голос руководителя полетов майора Зверева. РП — человек в эскадрилье новый, осторожничает, а тут — авария на носу. — Делать что будем, я спрашиваю? В молчанку играть?! Первый вылет — и на тебе! Не могли подготовить как следует! Решайте быстрее!
«Если бы я знал — что делать…» Потапенко потер писки, отошел в сторону. Затем резко повернулся, кого-то толкнул и подскочил к командиру эскадрильи подполковнику Фурсе.
— Нашел… Разрешите за ведущего? — Он вцепился взглядом в посеревшее лицо комэска, надвинул на голову шлемофон и, не дожидаясь разрешения (комэск не мог не разрешить), бросился к резервному самолету.
Надел парашют, вскочил в кабину, запустил двигатель и, рывком задвинув фонарь, вырулил на исполнительный старт.
После взлета, отыскивая самолет Кочкина, вертел головой так, что трещали мышцы шеи; яркие июньские лучи солнца до рези слепили глаза. Куда он запропастился? Не мог же потерять аэродром? И как это все нелепо получилось: осматривали самолет техник, курсанты, сам трогал трубку ПВД, а она — отломалась.
Увидев самолет Кочкина на развороте, Петр Максимович бросился ему наперерез, выскочил впереди курсанта и покачал с крыла на крыло, что означало: следуйте за мной.
— Видишь, я впереди справа?
— Вижу! — обрадовался Кочкин.
— Иди за мной. Устанавливаем скорость и высоту полета по кругу. — Уменьшил обороты, снизился до пятисот метров. — Я будут сзади, ты все будешь делать сам. Понял?
— Понял! — ответил Кочкин тоненьким голосочком, когда Потапенко остался позади.
— Выпускай шасси! — командовал Потапенко. Голос его был спокойным, будто ничего и не случилось — все, как в обычном полете. — Оборотики прибавь. Выполняй третий разворот, снижайся. Начинаем заход. Идешь хорошо. Молодец. Выпускай закрылки. Нос самолета в точку выравнивания. — Потапенко давал указания неторопливо, чтобы Кочкин успел сделать все необходимое.
— Проваливается! Самолет проваливается! Скорость потерял! — испуганно закричал Кочкин.
— Поддержи оборотиками! — требовательно передал Потапенко. — Идешь хорошо. Молодцом! Снижайся потихоньку.
Инструктор шел сзади, на расстоянии вытянутой руки до крыла самолета курсанта, и отчетливо видел, как Кочкин боролся с собой. Его лицо то бледнело, то покрывалось лиловыми пятнами, он то судорожно вертел головой, отыскивая машину инструктора, то сосредоточенно смотрел на землю.
— Я сзади. Идешь хорошо. — Потапенко вышел чуть вперед, чтобы его заметил Кочкин.
— Вижу вас! Вижу! — обрадовался Кочкин и закивал головой.
«Ну, вот и успокоился», — подумал Потапенко, пристраиваясь к машине курсанта.
— Взгляд на землю! — скомандовал он. — Скорость триста пятьдесят. Высота семьдесят. Сажай машину!
Он видел, как Кочкин, вытянув шею, устремил взгляд на землю и замер в этой, теперь уже привычной для него позе; отстал побольше и, не спуская глаз с курсанта, приготовился к выравниванию. Осторожно, как всегда, подвел машину к земле, выдержал и легко посадил у посадочного знака «Т». Впереди, поднимая пыль, бежал истребитель Кочкина.
Они зарулили на стоянку одновременно. Здесь собралась вся эскадрилья. Как только Потапенко и Кочкин вышли из кабин, их подхватили и начали качать под ликующие возгласы курсантов. Подброшенный вверх, Кочкин снова увидел яркую синь неба, и ему казалось, что он опускается в ее прохладные глубины. От полета этого захватывало дух, и сознание окутывало хмельным весельем.
Геннадий с осунувшимся и почерневшим лицом одиноко стоял возле крыла истребителя. К радости за друга, который чудом избежал опасности, посадил машину, примешивалась горечь за себя. «Почему мне все
