дается так трудно, почему? У Кочкина талант, факт, а я?.. Нет, полечу и я. Обязательно полечу!»
Он почувствовал на плече тяжелую руку и обернулся. Потапенко. Сопит, усмехается, мигая короткими белесыми ресницами.
— Не кисни, парень. Не вешай носа. И сырые дрова загораются! Придет и твой праздник, попомнишь мое слово.
Анатолий Сторожев вылетел самостоятельно на следующий день; спустя две недели в эскадрилье осталось четыре не вылетевших самостоятельно курсанта, и среди них Васеев. Майор Зверев на методическом совете предложил всех четверых отчислить. В план эскадрилья уложилась. Топтаться на месте из-за отстающих никто не позволит. Пора переходить к полетам в зону на пилотаж, а эти четверо будут тянуть эскадрилью назад.
Председатель методического совета комэск Сергей Степанович Фурса сидел за столом, склонив большую голову на подставленную ладонь. Из-за руки виднелся тронутый сединой висок, глубокие морщины на широком, открытом лбу. Он не хотел говорить об отчислении курсантов на сегодняшнем совете, думал обсудить эту проблему позже, через неделю. За это время можно было бы подготовить еще двух-трех человек. Но Зверев нажаловался командиру полка, и тот настоял.
Потапенко после выступления Зверева подскочил как ужаленный и принялся защищать Васеева, не обращая внимания на протестующие жесты майора.
— План выполнили! А судьба человека, который с детства мечтал о небе, вас, товарищ майор, беспокоит?
— Ведите себя как следует! — оборвал его Зверев, покосившись на командира эскадрильи. — Вам давали слово? Садитесь!
Фурса поднял голову, вскинул густые с проседью брови.
— Пусть говорит, — пробасил он. — Давайте послушаем его. Только вы, Потапенко, не кипятитесь. Спокойнее.
Потапенко перевел дыхание.
— Вы, как каждый жестокий человек, жнете, где не сеяли! — сказал он, обращаясь к Звереву.
— Ну, это уже слишком! — снова взорвался майор. — Я попрошу выбирать слова, товарищ Потапенко!
«Пора успокаивать обоих, — подумал Фурса, — иначе дела не решишь. Зверев обвинит Потапенко в нарушении субординации, тот ответит резкостью — и пойдет писать губерния. А вообще Потапенко прав — жестокость. Конечно, план есть план, но люди — это же не винтики в механизме общества, не палочки в сводном донесении за год. А может, жестоким Зверев стал недавно, после снижения в должности, когда курсант поломал на посадке самолет? Ну, сняли, а зачем обижаться на весь белый свет? И я хорош — до сих пор не выбрал времени полетать с этими четырьмя курсантами. Конечно, не каждый может стать летчиком, прав здесь Зверев, но и Потапенко прав, ему виднее. Завтра же полетаю с ними».
— Сколько дней нужно для подготовки Васеева?
— Три дня! — Голос Потапенко прозвучал звонко, почти вызывающе.
— Хорошо, — согласился Фурса. — Спланируйте мне на завтра контрольные полеты с невылетевшими курсантами! Совет окончен.
Все поднялись и направились к двери. Зверев стоял у окна и, прикуривая сигарету, ждал Фурсу. Когда остались вдвоем, спросил:
— Почему вы не поддержали меня? В добренького играете? А мне придется возиться с отстающими…
Сергей Степанович Фурса командовал эскадрильей пятый год, и за все это время никто из подчиненных не усомнился в его порядочности. Он любил летать, искал новое в методике обучения, смело шел на риск. Эскадрилья последние годы занимала ведущее место в училище, о Сергее Степановиче говорили как о перспективном, растущем командире, а начальник отдела кадров уже не раз «сватал» его на выдвижение. Начальник училища не соглашался: «Нам важнее иметь хорошего, крепкого комэска. Придет время — представим на командира полка, а пока пусть учит молодых».
— Я ни в кого не играю, товарищ Зверев, и вам советую не делать этого. — Фурса постучал костяшкам» пальцев о стол. — Остыньте от собственной обиды. Не забывайте: вы работаете с людьми, а не с оловянными солдатиками. Можно, конечно, прикрыться планом, сроками обучения, ну а с совестью как? С собственной совестью? Она ведь тоже чего-нибудь да стоит. Сломаем человеческую судьбу, отчислим курсантов — вы правы, в сроки эскадрилья уложится. А совесть? Куда ее уложить?
Зверев придавил в пепельнице окурок, взглянул на комэска и, стараясь сдержать себя, зло выдавил:
— А вам, уважаемый Сергей Степанович, не жалко лишних расходов государства на эксперименты Потапенко и ему подобных? Не хватает жилья, продуктов питания, дорог, а вы сжигаете десятки тонн высокосортного керосина, вырабатываете моторесурс дорогостоящей техники… Ради чего! Ради этих четырех слабаков. Вы… Вы обкрадываете народ!
Зверев ушел, не подав руки. Фурса удивленно смотрел ему вслед и думал о четырех курсантах, с которыми ему придется завтра летать. Взял их летные книжки, долго листал, читал характеристики. Утро вечера мудренее, подумал он и направился в методический городок, чтобы побеседовать с парнями. Ему решать их судьбы, ему отвечать за возможную ошибку. Конечно, слабаки истребительной авиации не нужны. Конечно, любого курсанта можно натаскать в полетах и выпустить, но потом, в строевой части, он или убьется, или будет мучить своих командиров до тех пор, пока не спишут в наземную службу. А кому это нужно?
Утром Фурса долго осматривал курсантов, вглядывался в их напряженные лица. Васеев понравился Фурсе — немногословный, собранный, взгляд сосредоточенный, комбинезон аккуратно отглажен, ремень затянут. Когда надел шлемофон, лицо стало почти детское, похожее на девичье, глаза следили за каждым его движением.
Комэск сел в инструкторскую кабину спарки и не выходил из нее, пока не слетал со всеми четырьмя курсантами; они выруливали и взлетали, садились и заруливали на стоянку, заправляли машину керосином и снова запускали двигатель. Потапенко попросил официантку, и та отнесла стартовый завтрак прямо в кабину. Фурса молча съел кусок отварного мяса, выпил остывший чай, вытер руки салфеткой, так ни разу и не взглянув ни на официантку, ни на курсантов, ожидавших его решения, — думал.
Завершив полеты, из кабины вылез сумрачный и хмурый; курсанты с ожиданием смотрели на него, и он отчетливо понимал, о чем они думают: на какое-то время он становился высшим судьей и для этой четверки, и для ее инструкторов. Его не пугали ни тяжелый взгляд майора Зверева, ни предстоящий отчет у командира полка о причинах затяжки с окончанием вывозных полетов. Его душу терзала мысль о том, что двое из четырех безнадежны — они не обладают своевременной, длящейся доли секунды реакцией летчика-истребителя. Они могут летать, но не на реактивных истребителях. Пусть идут в бомбардировочную или транспортную. Раз хотят быть летчиками. Там другие скорости, другая система времени. У нас — доли секунды. Доли… Интересно, а почему так спокоен Потапенко? Стоит себе в сторонке и травку перекусывает. А что ему волноваться? Васеев слетал прилично; правда, от волнения кое-что путал, но полеты как полеты, сносные полеты, особенно второй. Дать ему еще денька два-три — и готов. Васеев стоит, не шелохнется. Не дышит — ждет приговора. Волнуется больше других. Как это состояние врачи называют: эмоциональная возбудимость или вегетативная неустойчивость? К черту врачей! Из него хороший летун будет! Чистая совесть — говорит о себе и краснеет. Живет небом. Предан авиации.
Геннадий ощутил на себе взгляд комэска и поднял голову. Обо мне решает, подумал он, почувствовал, как обмерло сердце. Взгляды их встретились, и курсант разглядел притаившуюся на самом дне темных глаз комэска доброжелательность: ничего, мол, парень, не робей! Громче застучало сердце, горячая кровь ударила в лицо… Спустя три дня после удачного самостоятельного вылета Геннадий стоял возле истребителя и долго жал руку инструктору. Вспомнил вечерние бдения с Потапенко в классе
