обладание молодого летчика. Интересно, а что думает в эти секунды Женька Седых? Пора брать управление на себя, коли руководитель полетов, «потеряв» летчика, теперь медлит, осторожничает. Он хотел было подсказать Седых, но тот, словно почувствовав на себе взгляд, взял микрофон радиостанции.
— Пятьсот шестой, я — «Тайга». Как слышите меня? — громче обычного спросил Седых.
На КП установилась госпитальная тишина; умолкли динамики ГТС — громкоговорящей связи, все смотрели в сторону «летного» угла.
— Я — Пятьсот шестой. Слы… слышу хорошо. Мое удаление до точки?
Не тот голос, не тот. Седых поджал губы. Отпустил вожжи, расслабился. Ждет не дождется аэродрома, потому и спросил об удалении до точки. Не терпится увидеть бетонку.
— Штурман, удаление Грибанова? — Седых мельком посмотрел на Смольникова.
— Удаление двенадцать. Идет в облаках.
— Я — «Тайга». Пятьсот шестой, ваше удаление двенадцать. Идете хорошо, — подбодрил Седых летчика, интуитивно предугадывая положение самолета. — Следите за высотой. Горючего хватит. Перехват выполнил отлично.
Похвалил больше для успокоения Грибанова. «Сейчас главное помочь, — оценивал обстановку Седых, — поддержать летчика, уверенность в него вдохнуть. Потом будет кому разобраться. Ну, ладно, у молодого пилота внимания не хватило, ошибся в чем-то. А куда смотрели пункты управления, различные КП, группы контроля? Намять холку виновным надо как следует!» Летчик-истребитель в воздухе чаще один, на земле же десятки людей за него отвечают, смотреть за ним приставлены, помочь, когда надо. Значит, кто- то продремал. Может, понадеялись друг на друга. Растерялся бы летчик, начал бы, как это не раз случалось, аэродром в темноте искать, сжег бы остаток горючего и — ноги на подножки, руки на скобы выстрела… В истребительной авиации некогда чесать затылки да разводить тары-бары. Грибанов в опасной ситуации, а в воздухе — словесная кутерьма. «Так где там Грибанов?»
Его безмолвный вопрос услышал Смольников, непрерывно поддерживавший связь с аэродромом, и тут же негромко объявил по селектору:
— Грибанов прошел дальний привод!
«Еще немного, — подумал Седых, прослушав информацию штурмана, — осталось выдержать скорость и войти в луч посадочных прожекторов, а посадить машину Грибанов сможет».
— Пятьсот шестой посадку произвел, — донесся до него через минуту бодрый голос Смольникова, и тут же из приемников радиостанций снова послышались торопливые доклады летчиков, лаконичные запросы пунктов управления, сдержанные указания офицеров системы посадки. Седых облегченно вздохнул, взглянул на часы и тихо, успокаивая себя, проговорил: «Хорошо то, что хорошо кончается».
Скорняков подозвал его:
— Что скажешь, Евгений Николаевич?
— Учили Грибанова. Из тренажеров молодежь не вылезает, а вот растерялся.
— Знания действительно у летчиков добротные. Но одних знаний мало, следовало бы посмотреть со всех сторон, правильно ли мы учим молодых самостоятельности? — Скорняков последние слова произнес с акцентом, нарочито громко. — Самостоятельно мыслить. Самостоятельно решать внезапно возникающие в воздухе задачи. И еще. Убедился, что управление авиацией в воздухе — для нас задача номер один? — Скорняков поправил на груди полковника Седых потемневший серебряный знак «Заслуженный военный летчик СССР». — Так-то вот, друже! Думай!
7
«Седых… Седых… — мысленно повторил Скорняков. — Вот уж кого судьба потрясла на жизненных ухабах… Не каждый бы смог выдержать такие испытания».
В ночь на 12 апреля 1950 года Евгений Седых вместе с другим курсантом, Скорняковым, заступил в караул; ночь выпала по-южному теплой, отовсюду неслись хмельные настои распустившихся садов, слышался лай неугомонных станичных собак; после дневной беготни (занятия в классах, инструктаж заступающих в наряд и в караул, подготовка оружия) стало совсем тихо и покойно рядом с нагретой за день, дремотно отдыхающей землей. Можно было помечтать и подумать. Совсем немного оставалось до того дня, о котором Женя трепетно мечтал с самого детства — дне, когда ему вручат удостоверение, где в графе «специальность» будет написано два вожделенных слова: летчик-истребитель. Конечно, это чисто формальный акт, главное — он почувствовал себя хозяином этой строгой, маневренной машины, испытал ни с чем не сравнимое чувство скорости и высоты; ему казалось, что и его плоть, и его душа наполнились голубизной высоты и стремительностью скорости, отчего он постоянно испытывал радость бытия, ощущал себя сильным…
И еще одна причина торопила время окончания училища. Это была его мама, которой он сразу смог бы помогать материально; его мама, всю жизнь посвятившая единственному сыну, не имевшая после гибели отца под Сталинградом ни копейки лишних денег; его мама, которая отказывала себе во всем, даже в возможности купить лишнюю пару чулок. Мама, конечно, будет очень рада видеть его офицером. Нет, он не станет, как другие, заезжать в Москву, чтобы отметить в самом шикарном ресторане окончание училища. Он сразу поедет к маме; ребята обойдутся без него и не обидятся, хотя инициаторы этой поездки уже неодобрительно высказывались на его счет. Что ж — каждому свое. Конечно, хотелось бы отпраздновать вместе со всеми эти дни в Москве, но что делать. Мама есть мама…
Темнота тем временем таяла, наполняясь звонким серебром утреннего света; четче выступали верхушки огромных тополей и лип, крыш зданий, высокая труба котельной; из станичных садов повеяло нежными запахами первых цветов, громче засвистели ранние птицы.
Евгений ходил по утоптанной, влажной от ночной сырости тропе вокруг зданий, мимо большого сруба единственного в военном городке колодца, бесшумно приближался к проходной, где дремал дневальный.
После смены с поста Женя завалился было на потемневший от пота, вытертый лежак, чтобы поспать, но его поднял голос дежурного. В полк должно было прилететь большое начальство, а потому повсюду объявлялся аврал; караульным предстояло вымыть пол, протереть закопченные окна, почистить оружие, обмести паутину.
— Чтоб все было в ажуре! Никаких снов — все должны работать! — требовал дежурный, раскачиваясь с пяток на носки.
Работать так работать. Конечно, лучше бы поспать. Но… Раз надо, значит, будем делать. Хотя тереть тряпкой окна не хотелось, глаза слипались, руки отказывались повиноваться.
Закончив работу, Евгений вздохнул и, услышав радостный вопль кого-то из караульных: «Завтрак несут!» — бросился к умывальнику.
Спать им так и не разрешили. Никаких снов! Всем быть наготове!
Прилетевшее начальство долго ходило по городку; Женя видел из вымытого им окна шагавшего впереди грузного генерал-полковника и большую свиту, двигавшуюся за ним; он проводил их взглядом, забился в угол и лег на топчан, укрывшись шинелью.
Проснулся от сильного толчка.
— Да проснись же ты! — едва не кричал начальник караула. — Чепе у нас!
Женя вяло поднялся, долго протирал глаза, не осознавая случившегося; ему виделся хороший, сладкий сон, и он все еще не мог прийти в себя.
— Двухсменные посты — в казарму! — приказал дежурный. — А вас, субчики-голубчики, — дежурный грозно посмотрел на Женю и его товарища — Толю Скорнякова, — к начальству.
— Зачем? — несмело спросил Женя.
— Там узнаете! Там вам покажут кузькину мать с горбинкой!
— Почему с горбинкой? — вырвалось у Жени.
— Поговори, Седых, поговори. Там, — он кивнул в сторону отдельно стоявшего небольшого домика, — наговоришься. Какого черта вы на посту делали, если в колодце обнаружили дохлую кошку?
Неприятная история с кошкой произошла в тот самый час, когда Женя спал, укрывшись вытертой
