возьму.
— Спасибо, у меня головокружение от высоты, — отшутился Николай Ильич. Но убеждение в том, что Кононов распустился, укрепилось и вызвало раздражение. — Надеюсь, эту ерунду о жизни и смерти ты не преподаешь своим офицерам?
— Ясно. Твержу о горках, штопорах, планировании, — усмехнулся Кононов.
«Пожалуй, Наташа права. Ему нельзя летать», — решил Николай Ильич.
— Контрпредложение, Виктор: перебирайся на корабль отдыхать. Прогуляешься, авось удастся тебе показать, как мы фашистских летчиков расстреливаем. В прошлом году я от шести торпед отвернул и одну машину сбил.
Кононов поднял руки, точно защищаясь:
— Чтобы я пошел по доброй воле на миноносец? Господь с тобой! А качка? А подводные лодки? Мины, бомбы! Уволь. Ни одной минуты спокойного сна!
Он так естественно выразил свой мнимый страх перед морской службой, что обоим на мгновение стало смешно и легко.
— Не смейся. Вот я действительно боюсь высоты, а ты все врешь, Виктор. Правда, пора тебе отдохнуть — нехорошо выглядишь.
Кононов опять помрачнел и встретился тоскующими глазами с добрым взглядом Долганова. Он хотел отвести свой взор и не мог. Ему стало стыдно, и стыд вызвал кривую улыбку.
— Кажется, меня надо подвинтить, — пробормотал он. — Поеду в Москву — и женюсь. Ей-богу, женюсь. Ты счастлив, что женат, Николай?
Он спросил неожиданно для себя и испугался, что сейчас Николай все, все поймет.
Николай Ильич утвердительно кивнул головой.
Мотор катера, подходившего к пристани, заглох, и в томительной тишине Кононов повторил:
— Разумеется, счастлив.
Не прощаясь, волоча за собой по трапу реглан, летчик пошел наверх. Он одевался на палубе и путал петли. От Николая Ильича упорно отворачивался. Лишь на причале козырнул и спросил, уходя в противоположную сторону:
— Встретимся в клубе?
— Нет. Буду в море, — ответил Николай Ильич и подосадовал на свою откровенность: весь следующий день Кононов будет в городе и, может быть, захочет навязать Наташе встречу.
Шагая домой, он приходил к выводу, что должен нарушить молчаливый уговор с Наташей и предупредить ее о появлении Виктора…
Николай Ильич обманывался. Он замечал только одну сторону жизни Наташи.
Живой интерес Наташи к раскрытию тайн «кухни погоды», ее ровная нежность, исчезновение как будто скорбных морщинок в углах губ и беспокойства в глазах, — все внушило Николаю Ильичу уверенность, что жизнь Наташи идет правильно, и она нуждается в его помощи меньше, чем люди на кораблях. А на самом деле Наташа жила напряженно. Письма Кононова приходили с точностью оперативных сводок и нагоняли новые страхи. Но Наташа теперь понимала, что может рассчитывать только на свои душевные силы. Она не упрекала Николая. У него были свои большие мужские заботы, и в своей мужской цельности он не мог быть ее опорой.
Именно в цельности была его слабость. Он просто не сознавал, что чужое страдание может стать непосильным грузом. Наташа не раз порывалась откровенно потолковать с Клавдией Андреевной, но ее останавливало опасение: ее смятенное состояние может быть неверно истолковано. И оттого ей с каждым днем становилось тяжелее. Слушала радио и обмирала. С тревогой просматривала флотскую газету. Подолгу держала в руках очередное послание Кононова, уговаривая себя, что лучше не читать. И все же читала, чтобы узнать: Кононов жив и не совершил еще никакого безумства.
Слова Николая Ильича, что чувство Кононова — блажь и без поддержки скоро погаснет, нисколько не успокоили Наташу. Наоборот, его же рассказ о прошлом летчика заставил ее понимать, как велика и жадна в несчастье Кононова его потребность любить и добиваться любви. То страшное, что она вынесла в одиночестве, делало страдания летчика близкими, почти своими. Ведь она потеряла ребенка, не успев его увидеть и даже не привыкнув к мысли о своем материнстве. И в самые безотрадные минуты знала, что существует Николай, что встретит любимого. А Виктор Кононов сразу потерял всех близких — жену, мать, ребенка. И вот, чем чаще и победнее дрался он в воздухе, чем больше растил свою ненависть к врагу, рискуя жизнью, тем больше разрасталась его тоска по любви, по тому человеческому теплу, которое щедро дает любимая женщина. Не Наташу он полюбил, а свою мечту о Женщине наделил чертами Наташи. Это была случайность, но случайность, какую уже нельзя было устранить, не изменив всей обстановки жизни Кононова; тем меньше было надежды на это, что привычка властвовать и иметь успех мешали ему трезво и разумно оценивать свои поступки.
Наташе по-прежнему нужен был Николай, и лишь его она любила. Она знала, что с Кононовым могла быть счастлива совсем другая женщина, скорее Клавдия Андреевна, чем она, Наташа. Ведь Кононову, как и Петрушенко, не было дела до собственной жизни их подруг. Но рядом с возмущением против эгоизма Кононова в Наташе росло чувство жалости к сильному, душевно не устроенному человеку. Ни пренебречь его любовью, ни оставаться безразличной Наташа не могла.
«Я должна, должна помочь Кононову», — твердила себе Наташа. А не зная, что и как сделать для того, чтобы этот человек перестал ее мучать и вновь обрел спокойную и расчетливую силу, она приходила в отчаяние.
У Наташи часто бывал Сенцов, и она догадывалась: Сергей Юрьевич тоже любит ее. Но чувство Сенцова нисколько не беспокоило. Было ясно, Сенцову хорошо оттого, что любит, как хорошо бывает человеку, когда он оберегает в себе прекрасное. Сенцов не отделял Наташу от Николая и в беседах с ней часто рассказывал о том, какой Николай справедливый и мужественный.
Сенцов, сам того не зная, помогал Наташе преодолевать внутреннее смятение. Он не был мастерским рассказчиком, но сообщал о Николае то, что Наташа от самого мужа никогда не слышала и не могла услышать. Она узнала, что Николай оставался на мостике тонущего корабля, пока спасательные катера не забрали всю команду. Узнала, как корабль погиб, потому что Николай хладнокровно повернул на торпеду, предназначенную врагом крейсеру, более важному для мощи флота. Николай был награжден первым орденом за три похода через минные поля Финского залива к Ханко. Во втором походе бомба упала возле мостика, но, раненный, он не покинул своего поста и лечить ногу стал только после успешного окончания всей кампании. Здесь, на Севере, матросы и офицеры беззаветно верят ему. Кажется, нет обстоятельств сложнее тех, в которые попадали миноносцы под его командованием. Один раз Николай привел в базу корабль с оторванным полубаком. А главное, никто, кроме, может быть, Петрушенко, не заботится так о своих боевых товарищах. Он — в переписке с моряками, переведенными на другие флоты, с инвалидами, с десятками советских учреждений, которым напоминает о нуждах своих бойцов и их семей.
Сенцов также рассказал Наташе о корабельных проектах Николая Ильича и сделанных ему предложениях работать в Москве. Николай отказался. Конечно, потому, что до конца войны хочет быть боевым офицером.
— Нас всех удивляло, как может Николай вести в своей каюте образ жизни, который впору ученому конструктору где-то там, в тылу. Математика между бомбежками, технология после дуэли с немецкой береговой обороной, вопросы тактики вперемежку с расчетами десантов! — говорил как-то Сенцов.
Наташа слушала его, сложив руки на своей вышивке, и удивленные глаза ее глядели в окно.
— Вы знаете, кто нам разъяснил Николая? Командующий. Он как-то сказал, что наша советская черта — неуемная любовь к жизни. Сказал: «Посмотрите на Долганова, на его творческую работу». Конечно, тут еще талант. Николай после войны без всякой ломки будет продолжать свою работу. А ведь есть офицеры, которые говорят, что после войны служить на флоте скучно будет, и думают о других занятиях.
Для Наташи эти слова Сенцова были особенно важны: она впервые серьезно задумалась о том, как страдал Николай Ильич в ужасный год, когда она для него умерла, хуже чем умерла. Вдруг вспомнила: три года назад, узнав о ее беременности, Николай пошел с ней в детский универмаг и стал покупать все, что попадалось на глаза: костюмчики, распашонки, плюшевых собак, погремушки. Он так хотел быть отцом, но о своем горе молчит.
Конечно, и ему бывает страшно горько, но он черпает силы в творческой мысли, в сердечной
