близости с товарищами. Он — настоящий. Его любовь — настоящая. А вся эта неумеренность Кононова — от душевной нищеты, и ее святая обязанность — сказать летчику в лицо правду.
Придя к такому выводу, волнуясь и сомневаясь, Наташа решила объясниться с Кононовым.
Кононов получил ее письмо перед встречей с Долгановым. Прежде всего обрадовался, что Наташа, наконец, ответила; сначала уловил только, что она сомневается в серьезности его чувства. Это было первой победой, и он решил закрепить ее личным свиданием. Но в ожидании катера, дважды перечитав письмо, он открыл истинный смысл Наташиных слов. Вот почему его поведение так удивило Долганова. Наташа требовала, чтобы он был другим, но… что значит быть другим? Он не хотел никому подражать…
Николай Ильич быстро взбежал на крыльцо и с порога крикнул:
— Это я, Наташа!
А она уже узнала его по походке и торопилась навстречу, протягивая руки. И, еще не разбирая быстрых восклицаний между поцелуями, он почувствовал, что какая-то преграда, стеснявшая Наташу много недель, сломана и в этом непередаваемое счастье. Сразу забылись Кононов, неприятности последних дней и все предстоящие заботы. Сдержанность его рухнула, как в памятный день встречи на корабле…
Опустив ресницы, медленным движением прохладных рук Наташа гладила его лоб и щеки, точно хотела в пальцах оставить осязательную память об его чертах.
— Почему ты не делишься со мной, не рассказываешь о страшном — там, в походах?
— А что же страшного у нас? Обыкновенные плавания. Ничто не мешает мне мечтать в море… что ты опять так же встретишь меня.
— Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной. Ты так редко бываешь дома…
— А разве в мирное время мы чаще были вместе? Пора привыкнуть, жена моряка!
— Я не привыкну и не желаю привыкать. Каждая встреча будет у нас первой.
Раздался настойчивый телефонный звонок.
— Подожди, — шепнула Наташа. — Клавдия Андреевна подойдет.
Они прислушались. Волосы Наташи прикрывали лицо Николая Ильича. Он смотрел сквозь их золотую сетку и улыбался.
— Наташа, вас к телефону, — пропела за стеной Клавдия Андреевна.
Волна волос скользнула по лицу. Перед глазами возник серенький потолок. Хлопнула дверь. Он поднялся, набил трубку, зашагал по комнате, стараясь не слушать, что говорит Наташа. Но грудной глубокий звук ее голоса был отчетлив.
— …Я написала все, что думала. Больше мне сказать нечего… Нет, видеться нам не следует.
«Нет, видеться нам не следует, — повторил он машинально. — Кто же это? Кононов! Значит, Наташа ему писала и скрыла. И сегодня он ехал с ее письмом в кармане…»
Он стиснул спинку стула и услышал шум приливающей к сердцу крови.
Совсем издалека донесся глубокий голос:
— Нет! Тем хуже, если не поняли. Научитесь жить, как ваши товарищи, как Вербицкий, Петрушенко. Да, и как Николай…
Он облегченно вздохнул, кровь уходила от сердца, возвращалась к ритмичному течению.
Наташа вошла со странной жестковатой усмешкой в лице и взглянула на Николая. Что-то она успела уловить в его глазах, тревожное, неуверенное, настороженное. И тогда от глаз и губ ее побежали морщинки, а на ресницах блеснули слезы.
— Коля! Ты мог?.. Ты мог подумать…
Она не договорила и заплакала: то ли оттого, что была обижена подозрительностью мужа, то ли оттого, что сама обидела сейчас, непоправимо обидела чужого ей, но, несомненно, несчастного человека.
Одиннадцатая глава
Бушуев переоделся в рабочее платье и рывком поднял крышку шахтного люка. Балыкин торопил, нависая над ним на скоб-трапе, — время было заступать на вахту а разводить в котле пары. Поступило приказание готовить корабль к походу.
Бушуев занял свое место у нефтяного насоса. Он работал вяло, угрюмо молчал, не слушая разговоров товарищей. Ходили поршни, и шумно дышали топки; котельное помещение наполнил ритмичный рабочий гул. Внизу становилось жарко; были введены в действие три форсунки и, хотя с верхней решетчатой площадки задувал прохладный ветерок от нагнетаемого вентиляторами воздуха, температура повышалась непрерывно.
Балыкин досадовал на предыдущую вахту, осматривая форсунки и диффузоры. В последней партии топлива были механические примеси, и при горении они спекались в кокс, который способствовал дымности. Кокс сняли недостаточно тщательно, и Балыкин приказал резаками и ломиками удалить коксовую корку полностью. Несколькими ловкими движениями он показал, как лучше делать эту работу. Потом стал обходить другие посты, и Бушуев не сразу заметил, что старшина остановился рядом и внимательно следил за его действиями.
Упрек Ковалева на партийном собрании Балыкин запомнил, и он обещал себе присмотреться к Бушуеву, но ничего плохого не замечал за исполнительным матросом. А вот сейчас Бушуев работал неладно. Он не смотрел на приборы, и в лице его была отчужденность от дела, непозволительная на военном корабле.
«Неужели не видит, что насос неправильно работает, в неполную силу тянет?»
— Бушуев, надо быть внимательнее на вахте. Прибавьте пару, подкачайте воздух, регулируйте давление, — приказал Балыкин.
Он выжидал и терпеливо следил за действиями подчиненного. Паузы в стуке поршней на минуту исчезли, но затем возник какой-то хлюпающий звук.
— Ну, — спросил Балыкин, — теперь лучше работает?
— Теперь лучше, — равнодушно повторил Бушуев.
Балыкин с сердцем отодвинул его в сторону и нагнулся над насосом; он пытался отрегулировать подкачку воздуха, но ничего не получалось. Хлюпающий звук возрастал.
Бушуев ухмыльнулся, услышав, что Балыкин по телефону вызывает командный пункт части, просит разрешения остановить насос и перейти на резервные средства.
Он получил практический урок, как вывести агрегат из строя, и эта мысль даже оживила его. При вскрытии насоса он хлопотал больше, чем обычно, задавал вопросы и сам попросился ставить новые кольца. Это смягчило Балыкина:
— В другой раз слушайте звук. Как голос нарушится, вроде как спирает, прерывается, значит — надо лечить. А сейчас поршни у нас заговорят нормально.
Бушуев осторожно вставил:
— Хорошо, что в начале вахты случилось, а то бы поход задержали.
— Из-за таких пустяков? — удивился Балыкин. — Водогрейные и паровые трубки на ходу глушим, так это… — Он пренебрежительно махнул рукой. — Однако стыдно. Надо, чтобы вахта была без происшествий. У меня давно происшествий не было на вахте, и надо работать так, чтобы предупредить их.
Запустили насос, и в котельном восстановилась размеренная, скупая на движения и слова работа ходовой вахты.
Миноносцы и охраняемые суда, очевидно, уже вышли в открытое море. Слегка покачивало, и ощущалась равномерная дрожь корабля, быстро пробивающего себе путь в тяжелых массах воды. Горение теперь шло в шести форсунках, и во всех пламя было светло-оранжевого цвета, означавшего, что воздуха поступает не мало и не много, как раз столько, сколько нужно, чтобы над широкой трубой миноносца не появлялась шапка дыма. Стрелка манометра показывала, что пар держится на марке, в соответствии с заданным давлением. Но Балыкин не чувствовал себя спокойно. Полбеды — принять вахту с неполадками в механизме, но две беды — сдать вахту, когда нарушен нормальный ритм работы. Он то нагибался к форсунке, то прислушивался к звукам циркуляционной помпы, то проверял в ней охлаждение масла. Его
