работяга — буксир, что тащит длинную сплотку бревен, трудится, как бы играючи.
«Ну вот и кончилась хлопотливая неделя дрязг, можно приняться за настоящее дело», — подумал Николай Ильич, вспоминая вчерашний разговор о Неделяеве с членом Военного совета, «стариком», как уважительно звали его на флоте. Ничего из дрянной затеи Ручьева не вышло.
— Я только хочу, чтобы вы, Долганов, дали себе отчет — нет ли за вашей защитой этакого устремления не выносить сора из избы? — сказал «старик».
— Нет, — твердо, без проволочек ответил Долганов. Нет, сора в дивизионе он не хотел иметь и не хотел припрятывать его в уголках. Но вместе с сором не хотел выметать человека. Мы сами виноваты, если человек, поставленный в руководители (а командир эсминца — наставник многих десятков людей), оказывается не достигшим душевной зрелости. Разве Неделяев вконец испорченный или, того хуже, чужой человек? Отвечал он иностранцам, что думал, и, в общем, думал верно. И не с того ошибка началась, что сопроводил верный ответ ненужной руганью. Беда произошла, когда он бездумно перешел границу, необходимую в общении с представителями другого класса. Вот это и есть отсутствие зрелости. Либо пренебрежительно фыркаем на иностранцев, не умеем объективно и благожелательно относиться к союзникам, либо — панибратство! Неделяев затесался в чужой круг без мысли о том, что полного взаимопонимания не может быть. Легкомысленное мальчишество, фанфаронство, которое выражается у Неделяева и в том, как он носит фуражку с нахимовской тульей, и в том, что для молодечества считает долгом выпить и покуражиться. Всё одного порядка. Да, вытаскиваем такого парня на вышку, восхваляем за способности, а забываем, что своевременно жестко не пошлифовали, не научили партийности.
— Что понимаете в этом случае под партийностью? — быстро спросил «старик».
Долганов удивился вопросу. Он привык считать партийность принципом и мерилом своего поведения, всех своих поступков, мыслей и чувств. Но не формулировал для себя, каким содержанием следует наполнить это слово; чтобы объяснить свою мысль, ему надо было время.
— Большое слово, его кстати надо применять, — недовольно напомнил член Военного совета, но в его глазах Долганов прочитал и искренний интерес и поощрение.
Да, он знает, что речь идет не о правильности суждений по политическим вопросам и даже не о прямом выполнении командирских обязанностей по уставу, который, конечно, имеет партийную основу. Но полагает — к партийности относится все, что составляет нашу жизнь, жизнь коммунистов. Как мы любим, как ценим наших товарищей, сослуживцев, подчиненных, как отдыхаем. Да, даже как отдыхаем. Потому, что нельзя проложить черту — вот в этих вопросах твое коммунистическое мировоззрение должно сказаться, а тут ты можешь делать что хочешь.
— Ну, а учить-то как?
— Это самое трудное, — согласился Николай Ильич. — И для этого надо, чтобы учителя не только понимали, что есть партийность, но и руководствовались ею сами, чтобы она была их плотью и кровью, чтобы поправляли таких, как Неделяев, не имея сторонних и непартийных соображений.
— Тут я с командующим уже поправил ваше начальство. Вам больше в работе мешать не будут. Неделяева еще сам пожучу. От одного хочу вас предупредить, Долганов… Чтобы ты, — «ты» прозвучало отечески наставительно, — не идеализировал свою требовательность. Готовыми для коммунизма людей не получаем, да и сами не всегда по-коммунистически поступаем… Можешь ошибиться.
— Могу, — сказал Долганов, но тут же уверенно добавил: — Однако не побоюсь ошибку исправить.
— Ой ли? — со стариковским сомнением улыбнулся собеседник. — Во всяком случае желаю успеха. — Он поднялся в знак того, что беседа закончена. — Но смотри, в другой раз покажутся наши программы политзанятий неподходящими, обращайся в Политуправление, ко мне. Не подменяй политработников. Ясно?
Николай Ильич еще в середине ночи зашел в штаб соединения за документами на поход, и тут его порадовал начальник штаба. Этому ничего не надо было объяснять. Он хорошо знал Ручьева и сам был в шкуре Долганова до нового назначения. Склонив над столом дубленное морскими ветрами лицо, сверля Николая Ильича хитрыми глазками из-под набухших век, он спросил:
— Сцепился с самим? Долетело, не глухой. Да, тебе — в бенефисный день, а я в страде денно и нощно…
— И чего ему надо?
— Ревнует. Он зашелся, что корреспондент «Красного Флота» на тебя ссылается. Ведь корреспондент у него был… Соперника видит.
— Так вас ему бояться больше.
— Меня? На старую клячу ставку не делают, — рассмеялся начштаба.
Прощаясь, попросил Долганова поутру, по пути в базу, зайти на пирс по соседству.
— Там некий майор ВВС будет дожидаться. Я уж пообещал к девяти, зная, что ты пойдешь. Специально катер гонять неохота.
И сейчас, вбежав на катер, Николай Ильич поторопил старшину идти за пассажиром. Никак не думал он, что пассажир-летчик омрачит прекрасно начавшийся день.
Никак не думал, что начштаба под неким майором может разуметь всем известного Героя Советского Союза.
Николай Ильич в последний месяц не думал о Кононове. После его вспышки и поспешных извинений Наташа больше не жаловалась. Она была заботлива, хотя и поглощена своей работой. Казалось, увлечена радостями полярного лета — прогулками по ягоды, рыбной ловлей — и встречается только с Клавдией Андреевной и Сенцовым. Николай Ильич решил, что предсказал верно: не получая ответов, Кононов, видимо, перестал беспокоить Наташу вздорными письмами. Правда, Николай Ильич не спрашивал Наташу, боясь быть заподозренным в ревности. Но был убежден, что Наташа сама рассказала бы о новых письмах. Он считал, что десятилетний опыт воспитания людей сделал его недурным психологом и в Наташе ему все ясно.
Итак, майор не занимал мыслей Николая Ильича, и он не думал, что встретиться с Кононовым будет неприятно и стеснительно. Неприятной же встреча оказалась прежде всего потому, что Николай Ильич питал отвращение ко лжи, а перед Кононовым должен был скрывать свою осведомленность. Приучив себя к сдержанному выражению чувств, к внутреннему равновесию, Николай Ильич, кроме того, восставал против неуправляемых страстей. Что Кононов полюбил Наташу, это было его право, но, преследуя ее своей любовью и не подавляя своего чувства, он проявлял распущенность. Он делал что-то недостойное мужчины и попадал в глазах Долганова в общий ряд безответственных людей, вместе со спотыкающимся Неделяевым и завистливым Ручьевым.
— Здорово, Николай. Час целый жду. Вы не торопитесь, товарищи морячки! — развязно заговорил еще на трапе Кононов.
— Здравствуй, — сказал Долганов, пожимая горячую твердую руку летчика и соображая, что Кононов успел приготовиться к встрече.
— Начальник штаба не назвал тебя. Велел быть к девяти, захватить майора.
— Да ладно, я не спешу. На два дня в отпуск!
Кононов бросил реглан под голову и лег на скамью.
— Отдыхаю после крейсерства на новой машине. Доложу тебе, умнее нельзя быть в атаках — разворотлива, легка. Погробил я на ней фрицев!
Всегда скупой на описание своих боевых вылетов, летчик сейчас торопливо рассказывал и хвастал, словно отгораживаясь от тем, в которых могла быть названа Наташа. Николай Ильич принял эту позицию и помог Кононову вопросами. Сначала делал это с вежливым равнодушием, но потом взыграл профессиональный интерес, и он стал добиваться рассказа, уточняющего тактику германских конвойных кораблей. Стремятся ли немецкие моряки получить широкое маневренное пространство перед охраняемыми транспортами? Какова методика их артиллерийской обороны, когда торпедоносцам удается снизиться для выхода в атаку?
— А ты слетай со мной и увидишь эволюции, — вдруг оборвал свои объяснения Кононов. — Ну, вьемся, вьемся, ищем щель в обороне. Ставка — жизнь, тактика — избежать смерти, и все тут, — с досадой бросил он и увял, заложив руки под голову. И тогда отчетливо выступили запавшие, лихорадочно блестевшие глаза, обтянутый сухой кожей нос с горбинкой, побелевшие губы. — В самом деле, попросись, я
