болело плечо уже много дней кряду». Даже эти немногие золотые дни не были свободны от горестных напоминаний о болезни. Джейн пыталась не дать им омрачить ее брайтонскую мечту, но подчас начинала сомневаться, достаточно ли у нее осталось времени для ее претворения в жизнь. И тогда она с горечью спрашивала, как она может заниматься своей лавкой, если ее страдания не прекратятся.
В письме к Терезе Джейн писала: «Конечно, проекту открытия лавки не удалось заставить меня совершенно забыть о раке. Думаю, что это повредило бы моему здоровью. Я просто должна сжиться с мыслью о возможности рецидива и не падать духом. С течением времени будет легче, и мне уже легче сейчас, когда у меня появилось что-то, чем я по-настоящему хочу заниматься. Теперь я смотрю на вещи гораздо оптимистичнее».
В плохие дни она не отказывалась от самой идеи, но начала высказывать сомнения. Что будет, если она получит ссуду в банке и займет у отца деньги, а затем ей придется снова лечь в больницу? Что, если она попросту не сможет довести дело до конца, потратив на создание лавки уйму денег? Она не говорила: «Что, если я умру?» Но подразумевала именно это.
Виктор понимал, что ему необходимо изыскивать все новые веские аргументы против подобных мыслей, чтобы не дать дочери утратить интерес к проекту и поддержать в ней веру в возможность будущего.
— Ты не можешь измерить деньгами удовлетворения, какое принесет тебе наш план, — упорно твердил он. — Он уже доставил тебе много радости, когда мы работали над ним, — а это главное. Сам факт, что он сделал тебя счастливой — а ты чувствовала себя счастливой с тех пор, как мы задумали его, — стоит всех денег, в какие он обойдется. Что-то еще сверх того — будет подарком.
Это было максимумом того, что он сумел из себя выдавить, когда зашел разговор о возможности ее смерти. Дочь как будто согласилась с мнением отца и была готова продолжать работу над осуществлением задуманного. Начались переговоры о помещении для лавки и банковской ссуде. Но боли возобновились, и сомнения вернулись.
— Ты уверен, что хочешь довести дело до конца? — спросила Джейн. — Стоит ли? Ведь ты вовсе не обязан это делать.
Может быть, она думала, что отцу жаль тратить деньги, что вновь появившиеся у нее боли навели его на мысль о том, что они будут потрачены зря, что она умрет? В пору ее детства случались времена, когда нам приходилось быть очень бережливыми. Отец изо всех сил постарался разубедить ее, чувствуя свою вину за прошлое.
Но приступы уныния длились у Джейн недолго — их значительно перевешивали взрывы неугасавшего энтузиазма. «Мои чувства, — писала она в дневнике, — колеблются между огромным энтузиазмом, верой в реальный успех нашего проекта и сомнениями, в состоянии ли я взвалить на себя столь трудную работу и столь большую ответственность». Но, добавила она, «мне даже чуточку страшно — уж очень хорошо все идет».
Когда в начале апреля Ричард покинул Англию, Джейн беспокоило, что она, возможно, никогда больше не увидит брата. К концу месяца она уже смогла написать ему: «Как бы мне хотелось, чтобы ты посмотрел на меня сейчас. Просто невероятно, насколько мне лучше… Мы полагаем, что сможем открыться в июле или августе, но многое зависит от того, до какой степени выбьют меня из колеи предстоящие процедуры, как скоро мы достанем нужные помещения, сколько времени займет закупка товаров и т.д. Однако весь этот процесс доставляет мне огромную радость — я сейчас лежу по ночам, не сплю и думаю больше о лавке и о всем прочем, чем о раке».
В течение короткого времени Джейн, казалось, была преисполнена надежд. Даже Ричард перестал настаивать, чтобы ей сообщили, как малы ее шансы выжить. Мы были заражены ее энтузиазмом и стали думать: не сможет ли она выздороветь совсем. Чувство нашей вины перед ней ослабевало. Если бы она знала, что ей грозит близкая смерть, теперешнее счастье было бы невозможно. Но нас тревожило подозрение, что счастье это мнимое, потому что оно основано на лжи и сокрытии правды, и что дочь могла бы использовать свое время более целесообразно.
Мы никак не могли твердо решить, что нам следовало делать. Мы знали одно — Джейн действительно выглядела счастливой. Она не говорила нам этого прямо, поскольку в процессе разрешения выдвинутых Брайтоном практических проблем никаких разговоров относительно чувств — ее или наших — не заходило. Тема была опасной, и мы не хотели рисковать.
Но в своем дневнике она откровенно призналась в том, о чем мы только догадывались. «Это дало мне что-то, ради чего стоит жить».
Она стала снова «в полном смысле слова личностью — будем надеяться, даже в большей степени», чем до своей болезни. В большей степени потому, что ее обострившаяся восприимчивость ко всему происходящему позволяла ей понимать собственные чувства и чувства других с небывалой доселе прозорливостью. Она находилась в уникальном положении, дававшем ей возможность распознать всю глубину и богатство человеческих ценностей и взаимоотношений, красоту окружающего мира. «Мне кажется, что я узнала массу таких вещей, которые, возможно, постигала и раньше, но только разумом, а не чувствами. Это некоторым образом сделало меня более эгоистичной, утвердило в решимости жить так, как я хочу жить сейчас, и не строить слишком много планов на будущее. Кроме того, я теперь гораздо больше ценю вещи (во всяком случае, красивые) и людей (приятных)».
Такое более возвышенное понимание красоты, ярко проявившееся в ходе ее поисков произведений искусства для своей лавки, ее восторг (частично обусловленный утонченностью ее вкуса, частично же внезапный ребяческий), когда она их находила, были чем-то, что она могла разделить с другими, и не только с родителями. Когда она держала в руках кусок дерева, любовно обработанный подлинным художником, когда смотрела на картину или вазу, созданную каким-нибудь потенциальным поставщиком, ее реакция отражала едва ли не сладострастное восприятие их красоты, передававшееся окружающим. Бывало, что какой-нибудь хозяин магазина, с виду человек занятой или озабоченный, оказывался втянутым в образовавшийся вокруг нее кружок света; он вдруг бросал все дела, чтобы вместе с ней восхищаться тем или иным предметом на полке и участвовать в обсуждении особенного изящества его линий. А когда обнаруживалось, что Джейн сама собирается открыть лавку, хозяин нередко давал ей мудрые советы и деловые предостережения.
В Брайтоне директор банка (первый из тех, с кем ей довелось вести продолжительные переговоры) выразил готовность уделить ей столько времени, сколько она пожелает. Он знал, что у Джейн рак, из чего заключил, что ей недолго оставаться на этом свете, и понял, что и она это знает. Его потрясло ее спокойствие и изумил практический подход к делам, однако он всячески старался не обнаружить своих чувств. И все же это от нее не укрылось.
— Я все время познаю все новые вещи, — сказала она. — Директора банков —
И был такой еще случай. Один человек незадолго до того закрыл собственную торговлю художественными изделиями и был готов по очень дешевой цене продать Джейн весь остаток своего товара, передать ей всю свою клиентуру и снабдить ее подробной информацией относительно своих поставщиков и клиентов; чтобы собрать такие сведения, ей потребовались бы многие годы. Для него — как и для нее — это не было торговой сделкой. Его сердце открылось навстречу Джейн — сотоварищу, человеку, мужественно готовившемуся познать страдания смерти от рака и тайну человеческого существования, — и он предложил ей помощь и дружбу в такое время, когда она в них нуждалась. Для нее же то, что он ей давал, означало надежду на реальную осуществимость ее проекта и на успех будущего дела.
Все новые друзья Джейн были к ней добры, даже тот молодой человек, который жарко спорил с ней, утверждая — как, возможно, сделала бы несколько лет назад и она, — что думать, будто трудящиеся слои населения нуждаются в приобщении к искусству и художественным ремеслам, — мелкобуржуазная иллюзия. Он высмеял ее идею «обращения к народу» с драгоценным даром красоты, когда то, в чем этот народ нуждался действительно, была власть — власть, позволяющая переделать общество, отнять у богатых их монополию на эту самую власть. Только тогда мог бы народ научиться по-настоящему понимать красоту.
Джейн объяснила ему — пользуясь его собственной терминологией, — почему она считала, что трудящиеся уже обладали даром понимания красоты и почему она видела в развитии и углублении этого
