Не изменившись в лице, Поль-Антуан подошел к Мартину.
– Монсеньор Доминик! Вам не следует обращаться ко мне в подобных выражениях. Такие, как вы, не должны жениться на таких девушках, как Констанца. Ваши намеки я полагаю оскорбительными. Я вызываю вас на поединок. И я убью вас!
Решимость Поль-Антуана, злобное молчание затаившейся и враз переставшей реветь Констанцы почти убедили Мартина, но он предпринял еще одну напрасную попытку.
– Поль-Антуан, ты что, не в своем уме? – Мартин несколько раз провел рукой перед глазами Поль- Антуана, как это обычно делают с ослепшими или психическими.
Но молниеносный Поль-Антуан отбил руку Мартина и врезал в лицо экс-коннетабля свой неплохо поставленный в миланской школе для мальчиков с милитарным уклоном хук.
Из рассеченной губы потекла кровь. Мартин, с трудом удержав равновесие, отступил на два шага. Скроив мину, какие делают женщины, когда хотят показать, что им невзаправду дурно, Мартин снял со спинки стула свою несвежую рубаху и промокнул ею кровь. Поль-Антуан, лицо которого вдруг на секунду стало по-мальчишески растерянным, вновь по-взрослому осатанел.
– Если вы не согласитесь на честный поединок со свидетелями, я убью вас так, прямо здесь, – заявил Поль-Антуан и потянулся к рукояти меча.
– В том-то же и пакость, Поль-Антуан, что у тебя не получится убить меня, а у меня не получится убить тебя, потому что я тебя люблю и не хочу, чтобы Констанца…
– Ваша любовь недорого стоит, – перебил Мартина Поль-Антуан и демонстративно сплюнул. Ненависть его была столь велика, что плевок долетел аж до стены, где висело зеркало, и неспешно пополз вниз по бревенчатым ухабам.
Нервически пригладив волосы, Мартин отвел взгляд. В камине бушевало пламя, и многое множество углей плотоядно подмигивало ему двадцатью четырьмя тысячами сто двадцатью шестью тигровыми глазами. Кочерга, щипцы и совок отбрасывали долговязые тени.
– А впрочем, не исключено, что у тебя, Поль-Антуан, как раз получится.
Констанца демонстративно отвернулась, и тогда Мартин снял совок с кованой стойки, присел на корточки, набрал углей и протянул совок Поль-Антуану.
Когда контуры его тени заполнились призрачной, нестерпимо горячей оранжевой субстанцией, название которой он некогда встречал в «Сефер ха Зогаре», но теперь забыл, да и к чему оно, когда в сопровождении истошного визга Констанцы Поль-Антуан запрыгнул на кровать и содрал с гвоздика распятие, как учили его в миланской школе для мальчиков, и ему было очень совестно и очень страшно одновременно, когда все это происходило, Мартин думал о глиняном проекте под названием «счастливая жизнь».
«После той истории с Королевой моя мать стала побаиваться Жануария.
Да и сам Жануарий изменялся. Он все чаще лечил не словом и водой, а огнем и железом. Иногда он не спал по две-три ночи, а то еще мог пролежать, не шевелясь, целый день на крыше госпитального флигеля, широко открыв глаза встречь жестокому солнцу Гранады. Не шевелясь, не дыша, не мигая. Как-то, в один из таких дней, моя мать подобралась к нему и, положив руку на его грудь, убедилась в том, о чем давно уже подозревала – когда Жануарий лежит вот так, его сердце не бьется.
Когда моей матери исполнилось двадцать лет, в приюте святой Бригитты вновь появился Али из рода Зегресов. Представь, он приехал повидать мою мать. Они уединились в патио, невысокая ограда которого была вымощена красными, зелеными, белыми и черными плитами.
Али сказал: «Мне запомнились твои ласковые прикосновения, когда ты промывала мою рану целебными настоями. Все это время я искал в Гранаде свою любовь, но не мог найти ее. Наши женщины хороши, но они либо застенчивы и пугливы, как серны, либо развратны, словно зайчихи. В Гранаде легко утолить похоть, но тяжело найти любовь».
«Я согласна», – ответила моя мать и приняла от ликующего Али стихи, посвященные ее улыбке, которая как серебряный серп луны в просвете меж тучами. И ее грудям, которые как плоды Эдема: ароматны и недоступны взорам грешников.
То был бы очень хороший день, если бы он окончился в тот же миг и молодые влюбленные пробудились на другом краю света, где не живут ни злые дервиши, ни могущественные Абенсеррахи.
Но вслед за тем мигом пришел следующий, и в патио появился третий.
«Слова в твоих стихах, как пауки в кувшине, – сказал насмешливый голос. – Они безобразны, противны Аллаху, и они пожирают друг друга. Слыханное ли дело – приравнять мясо смертной к божественному эфиру?»
Это был черноокий Альбаяльд из рода Абенсеррахов.
«Уж твое мясо я не приравнял бы и к иблисовой колбасе», – сказал Али и обнажил клинок. Остальное должна была досказать его альфанга.
«Оставь этого щенка, Исидора», – сказал Альбаяльд. Он скрестил руки на груди в знак того, что не принимает вызов молодого Зегреса. «Семя и вино всечасно стучат в его пустую голову, – продолжал Альбаяльд. – Тебе нужен настоящий мужчина. Такой, как я: искушенный, ведающий цену словам, крови и женщинам. Я не посвящу тебе ни одного стиха, ни одного слова: потому что ты лучше любых слов».
«Ты трус, – в сердцах сказал Али, и острие его альфанги застыло у горла Альбаяльда. – Ты сказал слишком много слов, чтобы оправдать свое безмолвие, а достало бы четырех: „Я свинья и невежда“. Дерись или уходи».
«Драться легко, – повел плечом Альбаяльд. – Но тяжело потом держать ответ пред Всеведущим за пролитую кровь».
Альфанга в руке Али дрогнула. Он сказал: «Исидора, этот человек оскорбил тебя. Скажи одно слово, и его нечестивый язык пойдет в корм собакам».
«Нельзя убивать в стенах приюта святой Бригитты», – сказала моя мать, и ее слова могли значить что угодно.
«Да, – согласился Али. – Я убью Абенсерраха за воротами».
Моя мать не ответила ни «да», ни «нет». В глубине души она знала, что если дело кончится миром, оба мужчины уйдут из ее жизни. Они вместе сходят в злачное место, посмеются над минутным помутнением рассудка, и все забудется. Но если один убьет другого, пролитая кровь навеки свяжет победителя с нею.
Альбаяльд сразу понял это по ее молчанию и сказал: «Исидора, я думал, что ты сможешь стать мне хорошей женой, но прежде глаза мои были полны песка. Сухие слезы омыли их, и теперь я вижу, что ты недостойна моей любви».
«Когда ты пришел сюда, ты был уже третьим», – сказала моя мать.
Мавры выехали за ворота, и Али напал на Альбаяльда. В то время госпиталь был полон людьми, и все – даже незрячие и безногие калеки – сбежались, чтобы посмотреть на поединок. Их любопытству сыскалось совсем немного пищи. Седьмым ударом прямой толедский меч Альбаяльда преломил альфангу Али, а восьмым рассек подпруги его седла. Под общий хохот Али повалился наземь вместе с седлом. При падении он вывихнул ногу и напоролся бедром на обломок собственного клинка. Сошел на землю и Альбаяльд.
«Видишь, Исидора, – выкрикнул Альбаяльд, – как беспомощен теперь твой любимец?! Таков он и в войне, и на супружеском ложе! Оставайся с ним, вам не будет скучно вдвоем: змее и бесхвостой крысе!»
Так он покуражился еще немного, а потом умчался прочь. Не сказав ни слова, Али кое-как поднялся, приладил седло и тоже уехал, хотя моя мать, выбежав за ворота, умоляла его остаться.
В тот же вечер Жануарий приказал моей матери собирать вещи.
Ей некуда было направиться, кроме как в Гранаду, чтобы разыскать там Али. От приюта до города пешком было семь дней пути, и вот на восьмое утро она первый раз в жизни увидела великолепие Красного Города.
Моя мать тогда еще не знала, что прошедшей ночью близ приюта появились двое, перебросили через стену небольшой сверток, а потом скрылись.
В то самое время, когда моя мать входила в город, Жануарий стоял посреди двора и разворачивал сверток. Он обнаружил в нем человеческий язык и короткое письмо. «Исидора! Вот язык, сказавший в своей жизни совсем мало правды: ты недостойна любви».
