раз крещеных, ибо янычаров малолетними крадут из греческих, мадьярских и эсклавианских семей, а эти-то все вполне христиане. Капелланы только ухмылялись: ведь они же инославные, схизматики – что эсклавиане, что греки. И если Жануарий такой умный, пусть отпевает сам. Жануарий угрюмо сказал, что его песенки янычарам ничем не помогут.
– Сеньоры, лучше не ленитесь, – посоветовал Карл капелланам, и это сразу же подействовало. С победителем Йыргылман-паши спорить было по меньшей мере неприлично.
Жануарий сказал: «Спасибо, монсеньор» и собрался было продолжить разговор с графом, но Карла утащили по делам – совещаться насчет пайков.
– Добрый день и приятного вам аппетита, монсеньоры.
– Благодарю, вы очень любезны. Что-то вас нигде не видно, – заметил Карл.
– Эти дни я гулял по острову, – сказал Жануарий, точь-в-точь как Луи отводя взгляд от гуся. – Вряд ли еще когда-нибудь случится оказаться на Родосе.
– В том случае если посчастливится его покинуть, – невесело вздохнул д’Эмбекур, которому хотелось есть, а не болтать.
– Гуляли по острову? – переспросил Карл. – И вы не боялись кондотьеров?
– Боялся.
Повисла неловкая пауза. Карл видел по лицу Жануария, что португалец пришел сюда с совершенно конкретной целью, но стесняется ее назвать. В свою очередь Карл не решался спросить, зачем Жануарий гулял по острову, трепеща от страха перед кондотьерами. Не акрид же ловил!
– Жануарий, не робейте. Признавайтесь, с чем пожаловали, – Карлу было и впрямь любопытно.
– Да, вы правы. Что-то я как во сне, – извиняющимся тоном сказал Жануарий, притронувшись к правому виску кончиками пальцев. – Помните, монсеньор, возле цитадели Колонна вы сказали, что я могу попросить у вас что-нибудь?
Д’Эмбекур покраснел за Жануария. С точки зрения маршала это было крайне неприлично – напоминать графу о его мимолетной слабости. Да если все припомнят, кому что обещал герцог Филипп иной раз под фландрскими стрелами!
– Да, – неуверенно кивнул Карл.
– А я сказал, что мне надо обдумать ваше предложение.
«Словно он герцогиня, которой граф предложил руку и сердце, а она „обдумывает“! Хоть бы при гроссмейстере постеснялся», – у д’Эмбекура от такого неприличия сперло дыхание.
– Да-да, – Карл наконец начал что-то припоминать.
– Так вот я прошу у вас ножку этого гуся. Или хотя бы одно лишь бедрышко.
Из-за спины Жануария возник Луи с табуретом. «Гусь один, а нас уже пятеро», – ужаснулся д’Эмбекур.
– Всего лишь? – Карл помрачнел. – Мою жизнь вы цените в одно гусиное бедрышко?
– Монсеньор, вы толкуете мою просьбу превратно! – Жануарий разволновался и побледнел. – Вы не можете себе представить, как высоко я ценю вашу жизнь. Выше, чем свою собственную. Но если я расстанусь со своей жизнью, то и ваша потеряет для меня всякий смысл.
– Возможно, – пробурчал Карл, который ничего не понял. – Но при чем здесь гусь?
– Монсеньор, я не ел уже семь дней, а мяса не брал в рот долгие годы. Если я сейчас же не приму из ваших рук куска жареной гусятины, я умру.
– А как же акриды? – не удержался Карл. Ему не столько хотелось съязвить, сколько волновало соблюдение чужих обетов. Своего-то он придерживался.
– На всем Родосе я не сыскал ни одной.
«Не знаю как там португалец, но я сейчас точно умру», – подумал д’Эмбекур, переваривая второй литр желудочного сока.
– Хорошо. Но я граф, и для меня нет никакой доблести сделать вам такое смехотворное одолжение. Знаете что? Я готов принять вас к себе на службу, лекарем. В рыцари вас посвящать как-то не с руки – по всему видно, кровопролитие вам не по нутру. Если мы отсюда выберемся, будете получать сто экю ежегодного пансиона, питание из нашей кухни, хорошие платья. А то на вас лица нет, Жануарий.
«Вот все и решилось, – подумал Жануарий. – Кем ты мне приходишься, Карл, сказать довольно сложно, но мы с тобой определенно родственники. Столь близкие, что это чувствуешь даже ты, чугунная балда».
– Почту за честь служить Бургундскому Дому, монсеньор, – кивнул Жануарий. – И вы совершенно правы: в рыцари не надо. В рыцари лучше посвятить Луи.
Все отчего-то загоготали и Луи, похохатывая, побежал за еще одним табуретом.
В противоположность кажимости, Джакопо Пиччинино был цельной натурой и унаследовал профессию своего клана. Его отец и брат были кондотьерами. Оба – отец и брат – погибли.
Отца и брата погубила ничем не обоснованная в космополитическую эпоху привязанность к Милану и партии гибеллинов. Однажды выбрав службу у герцога Сфорца, отец сохранил ему верность до конца. Он погиб в сражении с флорентийцами и папскими наемниками под водительством Бертольдо Орсини.
Отец и старший брат Джакопо отчаянно защищали главный миланский штандарт, были взяты в плен и, как носители ненавистной фамилии Пиччинино, растерзаны флорентийцами.
Джакопо тоже попал в плен и спасся только благодаря тому, что был совершенно не похож на отца и брата. Три раза пленные называли его по фамилии, и трижды ему удавалось убедить неприятельских солдат, что он не Пиччинино и даже толком не знает никого из этого рода.
В плену Джакопо пробыл совсем недолго. Он познакомился с Силезио, молодым сыном Бертольдо, вскружил ему голову, и они вдвоем бежали под майским дождем прочь от грубых армейских нравов.
За два года совместных скитаний Джакопо сделал из Силезио отъявленного негодяя. Они разбойничали на большой дороге, подделывали дензнаки заморских стран, трахались в заброшенных замках.
Самые крупные барыши приносил шантаж. Силезио подкладывался зажиточным венецианцам, а Джакопо в это время приударял за их женами. Стоило одержать победу на одном из фронтов – и для купеческого семейства начинался кошмар. Или Джакопо вроде бы случайно накрывал чудовище о двух спинах в укромном кабинете бани, или Силезио вламывался в тет-а-тет своего любовника с чужим нескромным сокровищем. Молчание Джакопо и Силезио обычно стоило дорого, но с мужчин благородные разбойники порою брали и незатейливыми услугами. Силезио просто умирал от восторга, когда его обожаемый Джакопо мытарил на рекорд минут по пятьдесят надменного судовладельца, который до этого обряжал его, Силезио, в обноски своей дочери и заставлял сидя мочиться на портрет отца.
Потом конъюнктура изменилась. Фамилия Пиччинино озарилась ореолом мученичества. Джакопо достал ее, как дедовскую кокарду, из подполья, оттер от крови, отчистил песком и мелом и нацепил на берет, чтобы отныне носить ее с умеренной гордостью человека, который не имеет титула, но знает цену своей знаменитой родословной.
К этому моменту у них с Силезио появились кое-какие сбережения. Джакопо купил представительные доспехи, лошадей, оружие и нанял десять конных лучников.
– Джакопо Пиччинино, потомственный кондотьер, – с достоинством представился он властям Венеции. Двое из присутствующих, которые знали этого джентльмена в ином качестве, покраснели до корней волос и отвели глаза.
С Пиччинино подписали контракт, он получил доступ к городской казне и начал комплектовать армию – планировался поход в земли герцогства Миланского. Между тем, не сговариваясь, Пиччинино заказали два члена городского совета.
В первый раз наемные убийцы были перебиты чутким Пиччинино лично, при помощи кочерги и четырех заряженных арбалетов, которые он всегда держал у изголовья своей кровати.
Во второй раз ему повезло меньше. Кондотьер был ранен отравленной стрелой в бедро. Лучник-снайпер метил кондотьеру в пах, но Пиччинино носил под матерчатым гульфом литую стальную деталь, и наконечник ушел в сторону. Следующая стрела по-любому добила бы Пиччинино, если бы у лучника в самый пиковый момент не лопнула тетива.
Впрочем, и одна стрела чуть было не свела Пиччинино в могилу. Несмотря на то, что прямо там, на
