Кипарисы и готические шпили истязают азианические небеса. Теология преподана руинами языческого храма. Геометрия – мозаичным полом, где ансамбли циклоид скручены в цветы цвета свежей охры. Время – анфиладой статуй, исходящих из прошлого, из-за спины, уходящих в будущее, здесь – ведомое взору.
– Раймунд де Пюи, первый гроссмейстер ордена. Согласно последней воле, изваян вместе с поверженным эмиром Корсольтом.[150]
Карл, превозмогая хандру, промямлил: «Достойно восхищения, весьма». Не успев сойти на берег, он был выделен гроссмейстером Жермоном д’Авье среди прочих паладинов и страдал от своеобразного госпитальерского гостеприимства больше, чем от непривычно горького, горячего воздуха, препирательств с Пиччинино и беспрестанных молебствий во победу воинства Христова.
«Допустим, победа», – соглашался Карл.
«Допустим, Константинополь, – грустил он еще перед статуей Александра Филипповича, столь здесь почитаемого нагибателя Азии. – Жемчуга, смарагды, слоновая кость, философский камень. Услаждает слух более, чем взор. Граф Шароле – некоронованный, ну, пусть коронованный, император ромеев и турок. Такой же победитель, как и вся эта когорта победителей, представленных любопытству меня и моих любопытных потомков».
– Его потомки были истреблены Филиппом II Красивым в Аквитании.
– Французы, – веско заметил Карл, дескать, «известные свиньи, чего вы хотите?»
– Да, – согласился д’Авье, уроженец Иль-де-Франса.
Почтительно помолчав, они перешли к каменным мощам следующего паладина.
– Благодаря ему мы здесь. Филипп де Виларетта, – герольдически возвестил д’Авье.
Карл вспомнил отца, который однажды, тыча пальцем то в балкон под его ногами, то в Дижон, растушеванный осенней дымкой, после какого-то памятного события, быть может, после падения Екатерины, сообщил: «Не забывай, ты здесь благодаря мне!». Все, что порождалось этим воспоминанием, так или иначе было связано для Карла с акушерством, материнством, неточностью отцовского «здесь». «Виларетта, он им кто – всеобщий папаша? – наушничал Луи-невидимка. – Или мамаша?»
– При нем орден обрел второе рождение на Родосе.
«При Карле Великолепном Бургундском обрел второе рождение кто? Христианский мир? Константинополь? Кодекс рыцарской чести?» – издевался граф Шароле над Карлом-колоссом, попирающим берега Боспора. Матросы генуйских галер, задирая головы в зенит, хамски хохотали: «Кабаллино!» В Брокаре сказано: «Некогда на Родосе возвышался исполинский колосс, позднее разделивший участь башни вавилонян». А что в Брокаре Младшем? Та же плесень. «Некогда над Боспором возвышался исполинский колосс Карла Бургундского, позднее разделивший участь колосса Родосского».
– Кстати, ваш спутник, этот кондотьер, приходится ему до некоторой степени родственником.
– Все мы братья во Христе, – вяло отшутился Карл безо всякого озорства.
– Вы сын своего отца.
– Да, при нем я обрел первое рождение, – не выдержал, уже не мог выдержать граф Шароле.
Д’Авье рассмеялся.
– Вы меня, надеюсь, простите за откровенность, если я скажу, что с самого начала нашего знакомства нашел вас, как бы это выразиться…
– Выражайтесь, я привык.
– …мерзавцы и негодяи, – вместе с «мрачным нелюдимом» услышал Карл и его правое ухо не знало, верить ли левому, а левое – правому.
Стремительно приближавшийся вместе со сбивчивой бранью Луи, грохот его сапог, небывало пристойные слова на его скверных устах – все, решительно все свидетельствовало в пользу розыгрыша, но в крестовом походе за такое протягивают под килем. И если до этого карьера Луи была ничего себе, то теперь его подругами станут медузы.
Наконец Луи, третий из трех, подбежал к своему господину и, отшатнувшись от неправильно истолкованного при переходе от дневного света к утробности галереи Виларетты (словно живого), вызвал у д’Авье прилив непонимания, а у Карла – взрыв негодования:
– Что это ты, мерзавец, негодяй, а?
– Сир, в лагере. Итальянца подстрелили.
Савойский говор Луи был для гроссмейстера невнятен. Выражение лица Карла – другое дело. Граф Шароле оживился, сонливо сведенные брови (д’Авье всегда видел Бургунда так и никак иначе, принимая эту физиономическую судорогу за властное небрежение миром) распушились в две кометы-предвестницы, губы облобызали замысловатое междометие.
Луи говорил еще с полминуты, а затем Карл обратил к д’Авье свой потемневший лик и объяснил:
– На нас напали турки. Поздравляю вас с началом кампании, гроссмейстер.
Замок Кастель-делла-Виларетта, цитадель крепости госпитальеров, находился на левом (сиречь северо-восточном) фасе гавани и довлел надо всей экспозицией, как древо Иггдрасиль[151] над Исландией.
Сухой азиатский ветер бил в лицо и валил с ног. Карл, Жермон и Луи были вынуждены лечь на парапет артиллерийской площадки, оснащенной двумя архаичными баллистами. За их спиной распорядительный госпитальер погонял прислугу, чтоб те заряжали, да поскорее. Куда он так торопится, Карл не понимал – стрелять было ровным счетом не в кого и не во что. До ближайших турок было пять полетов стрелы, не меньше.
– Здесь всегда такой ветер?! – прокричал Карл в ухо гроссмейстера.
– Нет! То есть накануне сентябрьских ид[152] – всегда!
– Тогда все понятно!
– Что?!
– Я говорю: тогда все понятно!
– Что понятно?!
– Понятно, почему они начали сегодня!
С точки зрения Жермона, молодой граф был очень симпатичным человеком, но совершенно несносным собеседником. За неделю, проведенную на Родосе, гроссмейстер не слышал от Карла ни одной реплики длиннее двенадцати слов. Молодой граф говорил так, что приходилось за ним додумывать, либо переспрашивать. Вот и сейчас.
– И почему же?!
– Потому что от турецкого берега до Родоса ровно один час! Один час, понимаете! – Карл потряс перед носом Жермона указующим перстом. – Если корабль быстроходный, а ветер попутный, как сегодня!
Карл сказал больше двенадцати слов. Это был ощутимый прогресс – хандра сползала с уст и плеч Бургунда шелушащимся презервативом старой кожи, ветер срывал невесомые лохмотья и гнал их мимо галер к Стопе Колосса. Там, на правом фасе гавани, шел бой. Лузитанские кресты португальцев смешались с низкородными знаменами янычаров. Со всех концов лагеря, растянувшегося вдоль берега, спешила подмога – бургунды, англичане и госпитальеры. Только кавалеристов Пиччинино как корова языком слизнула. Ни одного штандарта, ни одной лошади у длинных коновязей в итальянской части лагеря. Вот она – книга, в которой все написано. Бери и читай.
Но Жермон продолжал проявлять чудеса тупости.
– Горизонт чист, граф! А против нас – жалкая горстка янычаров!
– Да все ясно, гроссмейстер, – вздохнул Карл. – Идемте скорее, может, еще что-то удастся спасти.
Лестницы и коридоры. Карл уверенно вышагивал по госпитальерскому лабиринту, хотя до этого проходил его ровно один раз и лишь в одну сторону – когда шел в гости к Жермону. Гроссмейстер и Луи едва поспевали за графом.
– Что спасать? О чем вы? – гоношился Жермон. – Мелкая диверсия, да и только. У нас такие каждый год!
– А такие субъекты, как Пиччинино, у вас тоже каждый год? А коронованный папой император ромеев у вас
– Господь с вами! – Жермон перекрестился.
– Надеюсь. – Карл примолк, но через восемь ступеней продолжил с новой силой: – А почем нынче
