продолжительного интеррекса,[246] наступит эра всеобщего, взаимного агапе, этакий платонический век, в который все равно что делать вместе – любить или сеять брокколи.
– Здесь в пору разбить сад, копию Гефсиманского. – Карл галантно подал Маргарите руку, чтобы помочь ей, проглотившей порядочного колобка, перевалить через канаву. Наверное, скоро рожать.
– Здесь?
– Да, это место называется холмом Святого Бенигния, – монотонно и дружелюбно, словно бывалый гид, пояснил Карл, ожидая, что следующим вопросом жены будет «А почему Гефсиманский?». Ан нет.
– Так это здесь фарисеи замучили преподобного Бенигния?
– Не знаю. Но здесь погиб… ну, умер… – язык Карла споткнулся о сгусток свернувшегося времени, – … один молодой человек.
– Твой родственник?
– Нет. Ну то есть может быть. Дальний.
– Сильно молодой?
– Ну там пятнадцать-шестнадцать. Точно не помню. Сейчас ему было бы уже… допустим, тридцать два.
Карл аж взмок. Он ненавидел считать. Просто, безо всяких там литот, [247] ненавидел. Да еще при таком, бьющем в рожу, встречном ветре из Леты.
– Ты с ним, наверное, дружили, – Рита по своему обыкновению рассеянно слажала в области «ты» и «вы». Простительно. Может, не на словах, а на деле, в этой области профанируют просто все.
– Нет, мы не дружили. Я был старше на три года, а в том возрасте это, знаешь, очень чувствуется.
– Чувствуется, – откликнулась Рита. – Представляешь, когда я родилась, ты уже умел читать. Так значит, тебе его жалко?
– Мне? Мне – очень. А тебе?
– Мне тоже. Хотя я не знаю даже как его звали.
«Интересный вид жалости, жалость номенклатора»,[248] – буркнул в Карле практикующий святоша. Правда, он и сам не смог пожалеть безвестного глухонемого, мычавшего что-то важное вослед его лошади и судорожно хватавшего воздух ртом, когда кто-то из Карловой солдатни стрельнул в него потехи ради из арбалета. Не смог, поскольку, как оправдывал себя вечером того же дня, даже не знал, как его зовут.
– Его звали Мартин.
– А я, правдиво говоря, думала, что его звали Луи.
– А, Луи… Нет, Луи-то как раз был другом. Кстати, на этом самом месте я прочел ему смертный приговор, – сардонически прищурившись, Карл указал на едва заметный бугорок, этакую кротовину – раньше там была яма, вкруг которой справляли свой неопознанный Жануарием инфернальный культ двое каких-то недоделанных. Карл повесил их на следующий день после казни Луи. Наверное, чтобы на их фоне грехи Луи было легче подвести под амнистию.
– А Луи был другом этому Мартину?
Неожиданно.
– Пожалуй, нет.
Вначале Карл хотел поделиться с Маргаритой кое-какими черствыми сластями из своего запаса. Затем – уже не хотел, но и не желал показаться трусом. Затем он уже хотел как-нибудь втихаря свернуть свою скатерть-самобранку, или самозванку, как посмотреть. И поболтать… ну о чем? о чем, о чем! – о красотах родного края, например. Но о красотах почему-то не складывалось.
– Когда-то тут был несчастный случай и Мартин как бы погиб. Я так, по крайней мере, думал. Но вот Луи, тот, которого ты только что вспомнила, он клялся, что видел его живым в позапрошлом году. Говорил, будто теперь он живет в замке Орв под Азенкуром.
– Постой, он живет… это Луи живет?
– Нет, под Азенкуром живет Мартин. В том-то и дело, что я был в церкви, когда отпевали, я лично заказывал панихиду и как сейчас помню восковую кожу, желтые губы, сладкую тошнотворность воздуха. Помню, говорили что-то о «иже во аде горящих». И его чистые льняные волосы солярным веером по подушке я тоже помню.
– А что волосы? Не замечаю, чтобы с ними что-то делалось из-за смерти.
– Если бы Луи просто так говорил, что видел живого Мартина, я бы ему сказал: «Попустись, дружок». То есть сказал бы: «Луи, тебе померещилось». Мало ли похожих людей на свете! («Вообще-то мало», – вставил внутренний комментатор Карла). Но он не просто сказал, он принес прядь его волос.
– Покажешь? – оживилась Маргарита, словно речь шла о заводном соловье или о мичуринском тюльпане с шипами как у розы.
– Покажу. Пойми, Рита, он принес мне его волосы. Я видел их в прошлом году. Ты понимаешь меня?
– Ну да, что такого? Ну, значит, Мартин остался живой. И нам следует навестить его в замке Орв под Азенкуром. Кстати, он француз или что?
– Нет, он немец, из Меца, – натужно сказал Карл, надеясь, что по контрасту с его серьезностью Маргарита поймет, какую околесицу она несет. – А для тебя есть разница?
– Нету, ты прав, какая разница, – часто закивала Маргарита. – Я думаю, что если ты за ним скучаешь, так нам обязательно нужно отнести ему визит. В следующем году, когда ребенок можно будет обставить с мамками.
– Ну да, конечно, отчего бы и не навестить, – деревянным голосом сказал Карл и указал Маргарите на разодранный, явно не раз перезимовавший и начисто вылинявший женский башмак, насаженный довольно высоко на дубовый сук. – Посмотри-ка, Ритуля, Красная Шапочка, убегая от волка, так долго отсиживалась между ветвей, что даже забыла там свой тапочек…
– Тебе показалось, милый – то не тапочек. То просто вырост. Ну как это… нарост на корке. На коре. А она что, тоже твоя знакомая?
– Кто?
– Да эта, как ты сказал,
Он стоял возле ствола исполинского дуба, задрав голову вверх.
Там среди голых ветвей, значительно выше фактурного наплыва на коре, несколько выше обрывка истлевшей веревки, подпоясывающей развилку с трухлявым деревянным помостом, чуть выше помоста с провалившимися досками, Карл заметил ржавую решетку, нет, даже не решетку, а клетку, а в клетке… а в клетке… подчистую выскобленный ненастьем скелет птицы. Голубь, аллегория души Роланда, тот самый, который должен был взмыть, символизируя вечную жизнь, намечая трансцендентную вертикаль, умиляя христиан и просветляя оглашенных.[250] О, это голубь-мученик, мы все о нем позабыли – и Мартин, и Сен-Поль, и я, и я, и даже не голубь сам, но одни лишь его неживописные мощи.
Когда Карл спрашивал у Маргариты – когда, когда родится мне сын, та лишь пожимала плечами, делая это со всей величественностью, отпущенной беременной. Вероятно, она догадывалась когда, но в отношении пола будущего отпрыска у нее, как видно, имелись серьезные опасения. Карл понимал только мальчика – девочка была бы нелепа. «Какая, к чертовой матери, девочка», – передразнивал себя Карл, когда долетевшее тем или иным путем до его слуха женское имя готово было разом примкнуть к рядам ополченцев, проскочив под шумок первичное рекрутское испытание. Девочка никак не подлежала этой мобилизации. Не бывать Франсуазам, Кристинам, тем паче Изабеллам. Карл склонен был думать о себе как об отъявленном сексисте и ни в какой мере не желал мириться с тем, что его дитя, его наследника, его все вдруг обрюхатит какой-нибудь похотливый француз или, чего доброго, немец. Отсюда, следственно, Рита будет
Чтобы выбрать что-то из чего-то, необходимо либо одно мгновение, либо не хватит года. Спустя четыре месяца Карл понял, что попал в ловушку, и ему не хватит всей жизни, чтобы как следует назвать своего наследника. Придется идти искать первого встречного или дервиша, а тот назовет его Жювелем или Луи, и
