первому примеру, норвежский король не знает языка кастильского государя и обратное столь же верно, им потребуются переводчики. Ко второму примеру, они будут говорить отнюдь не о благочестии, а о тайнах государственной вражды и дружбы. Потому переводчиков следовало бы незамедлительно после переговоров казнить, как то в обычае у Турка, дабы тайны оставались тайнами. Но поскольку, первое, вслед за такими случаями вскоре любой откажет своему суверену и в знании родного языка, не то что иноземного, а, второе, нету добра в убийстве невинных, я вижу выход вот в чем. При любом европейском дворе следует собирать разного рода одержимых, склонных вещать словно бы из сна, вроде тех, которых некогда было вынуждено помиловать духовенство в Аррасе по требованию посланцев герцога Филиппа. Отбирать из них тех, кто способен повторить слышанное на чужом языке, но лишь единожды, то есть теряя сразу вслед за
Потом, впрочем, оказалось, что мемуары придется посвятить монсеньору архиепископу Вьеннскому, и сомнительных «вещих толмачей» Коммин вымарал. Равно как и серебристую лунную ночь, в которой двое обнаженных мужчин размеренно плыли каналом в обкладке черного мрамора, а он, Коммин, шел рядом с ними по берегу, переступая через свинцовых рыб, отдавливая ладони храпящим бюргерам, оскальзываясь не то на банановой кожуре, не то на блевотине.
– Если бы вы знали, герцог, сколь много я слышал о вас. И у себя на родине, и здесь, на континенте… – Эдвард случайно хлебнул воды и закашлялся.
– О-о, крюшон?! – восхитился он, сглатывая вместо того, чтобы сплюнуть.
– Наверное, – равнодушно хлюпнул руками Карл, забывший больше половины усладительных фичей[236] собственной свадьбы.
– Я тоже устрою такое. Как только вышвырну из Лондона Генриха вместе с его сапогами.
– Они крылатые, да, и в них его сила? – серьезно спросил Карл, переворачиваясь на спину.
– Нет, крылатые – нет. Но от них вечно воняет солдатскими сапогами. Возможно, крылатыми, не суть важно. Левого зовут Уориком, правого – Кларенсом.
Карл расхохотался. Не так, как в сумерках, на ките, а по-нормальному.
– Утонете, Ваша Светлость, – подмигнул Эдвард, когда Карл, отфыркиваясь, вновь показался на поверхности.
– Эт-то мы щас посмотрим, кто… – Карл исчез, и спустя несколько секунд в пучину вод, разразившись поросячьим вереском, канул и Эдвард.
Коммин, словно изобретенный им двадцатью годами позже вещий толмач, перевел слова Карла в пустоту – Водолею, Близнецам, Рыбам. «Ад!» – выругался Коммин, краснея. Он поджал богохульные губы, как сварливая нянька. Не государи, а черти сплошь. Об этом Коммин тоже не напишет.
Они вынырнули рядом, как два великолепных дельфина цвета слоновой кости. И если бы над каналом горели потешные огненные кольца, как в цирке или в дельфинарии – они прошили бы пламя так же легко, как воздух. Государи смеялись.
– Скажи, ну скажи, что думаешь, суфий хренов! – проорал Карл.
Мелкий гвоздь с непрестижным именем Каппа выпал из Стрельца, рассыпая по небу шлейф алмазной пыли.
– Еще шампанского, гарсон! – потребовал Эдвард.
Коммин перевел и это – самому себе. Обиделся на «мальчика», какой он, к чертям, мальчик, в свои-то двадцать пять, хотя, конечно, мальчик, умеет же этот английский попадаки [237] так подло подкузьмить! Коммин огляделся. Ага, вот посапывает мессир – мама родная! – де ла Марш, одна изящная лапа в паху, вторая обнялась с пузатой оплетенной баклагой и гладит ее сквозь сон, как сиську.
Коммин жестоко разлучил де ла Марша с вдохновительницей его грез и понюхал пробку. Ну, не шампанское, конечно. Зато по весу никак не меньше кварты. Что лучше – фужер периньона[238] или четверть ведра розового столового? Жануарий сказал бы.
– Бросай сюда! – потребовал Эдвард.
– Не, – усомнился Карл, – зашибет. Знаешь, Филипп, лезь лучше к нам.
Коммин имел богатый опыт в том, что никакие «да, но» с герцогом не проходят. Сглотнув возражения, он стремительно разделся и полез в крюшон – теплый, как парное молоко.
– За Англию и Бургундию! – провозгласил Эдвард, вознося баклагу над головой.
– Нет, скажи, что думаешь, – потребовал Карл, набычившись.
– За тебя, – предложил Эдвард.
– За меня, – согласился Карл. – Но ты так не думаешь.
– Хорошо, тогда за меня, бык ты, б…дь, бургундский, – пошел на попятную Эдвард.
– Хорошо, тогда за меня, – купировал Коммин.
– И все? – подозрительно переспросил Карл. – А про Бургундию?
– И за Бургундию, кажется, – неуверенно добавил Коммин.
– Опять ты что-то мутишь, как тогда с епископским гонораром, – нахмурился Карл. – Смотри у меня, Сапогоглавый, если бы не Эдвард…
– Так я пью? – спас Коммина король.
– Нет, первым пусть пьет Коммин. Видишь, дрожит весь, замерз.
– Скажи, что думаешь, Тедди, – в третий раз потребовал Карл, когда они вытирались под исполинским боком кита одним из парчовых штандартов. Длинным, златоукрашенным, хватило на всех.
– Да! – не удержался Эдвард. – Да! Искусил, змий, Иалтабаоф,[239] мускулистая жопа! Только о тебе и думаю! Да, думаю! Но…
– Но… очень любопытно, что «но»? – хохотнул Карл, смущенный собственной провокацией.
– Но эта женщина из-под Азенкура… Казалось бы, – чуть не плакал король, – больше двух лет прошло, поимел половину двора, а уж в провинции, у шотландцев, о-у! А помню ее как полчаса назад, и когда я вспоминаю ее, всякое плотское желание начинает видеться кощунственной подменой.
– Ее? Азенкурского суккуба? – переспросил Карл, затягивая под самое горло молнию на своей пропиленуретановой коже. Харе[240] балдеть. Искупались. Он и так уже услышал все, что хотел услышать.
«И все бы ничего, – досадовал Коммин, выбираясь на большак, – если бы не эта дичайшая история Эдварда про Азенкур. „Город невдалеке именовался Зевгмою“.[241] Откуда я это помню? Проза или стих? По одной строке ничего не поймешь».
Коммин представил себе холодный дождь, достающий темя даже сквозь плотный капюшон, глохнущие вдалеке переливы рожка, призрачного зайца и призрачную женщину, пальцы и губы которой холоднее дождя.
И, хотя Эдвард дважды повторил, что губы были теплыми, как солнце, Коммин мог думать лишь о королеве льда – колючей, словно иглы Зодиака.
Видение же мальчика (заяц, понимаешь ты, исчез за дубом, а потом из-за него показался юноша в синем тюрбане) Коммин вообще не мог себе вообразить и поспешил списать на содомитские вкусы Эдварда.
Тем более странным показалось Коммину, берущему на себя смелость знать Карла
Еще долго говорили о каком-то Эстене. Когда Эдвард сказал, что лесник был очень некстати, ибо вломился в их тет-а-тет с дамой как последняя сволочь, Карл только удивленно хмыкнул.
Эдвард посмотрел на Карла, улыбнулся и поклялся Львом и Скорпионом в зеницах Софии, что он совершенно не был испуган – напротив, обрадован, и страстно желал совокупиться с призрачной женщиной, и если бы не появление Эстена, он бы, вне всякого сомнения, отдался всецело во власть суккуба, и тогда весь азенкурский лес зашумел бы в такт биениям их плоти.
Так значит английский король не боится суккубов? Нет, не боится, и готов прозакладывать душу за одну
