равно шваль… Терцилла-то страстной поклонницей ремесла нашего была. Всех знала, Марсу каждый месяц жертвы, все как положено. В общем, кричала, металась – как одержимая! И ни за что успокаиваться не хотела! Сорок дней никого не принимала. Говорили, постилась, ездила на богомолье. Но потом мы все-таки встретились. И вот тут, друг, самое ужасное тебе поведаю. Сказала мне Терцилла, что знает наверняка: воля богов такая, что встречаться нам нельзя. И жить вместе нельзя. И любовью заниматься, понятное дело, тоже. Потому что проклятие. И что она именем богов клянется более никогда со мной не встречаться. Поклялась. И меня поклясться заставила.
– Что, вообще никогда-никогда не встречаться? – переспросил я ошарашенно.
– Да. Она сказала: пока какой-либо из богов сам лично ей не укажет, что с гладиатором Барбием ей жить надобно, она ко мне и на сто стадиев не подойдет!
– А ты?
– А что я? Ты думаешь, каково было мне в Капуе жить? Ноги сами к ее дому несли! Думал, свихнусь вообще. А тут еще этот Геркулес…
– Геркулес?
– Ах да, забыл сказать! Вскорости Зенон статую закончил. По этому случаю папаша Клодий соизволил приехать из Города. Цветов в дом нанесли, яств настряпали, одних благовоний столько извели, что потом отхожие места месяц чистым сандалом воняли! Терцилла, правда, к гостям не спустилась – притворилась больной. А Фурий очень даже вышел – волосы завитые, щеки нарумяненные, одежды тончайшие. Ходит, на кифаре бренчит. А гости вокруг статуи стоят, прихлебатели да параситы, и только знай нахваливают: «Гениально!», «Опупительно!», «Калокагатейно!»
– Статуя-то удалась? – спросил я. – Хорош был Зенонов Геркулес?
Ответ Барбия меня, не скрою, потряс.
– Не знаю. Откуда мне знать-то? Я на нее и не смотрел…
– Серьезно?
– А то! Ты что думаешь, я врать тебе буду? Да пес с ней, со статуей, подумаешь… И вот когда от гостей уже не продохнуть было, когда Зенона к самому Гомеру приравняли – на ниве мраморной, – в этот самый момент статуя взяла… да и упала!
– Сама?
– Сама! Здоровьем клянусь!
– И разбилась?
– И разбилась. Пол-то был каменный. Говорили, постамент сделали неустойчивый, торопились очень…
Барбий надолго замолчал. На его лице сменялись взволнованные гримасы.
– Жаль, – произнес я. – Статую жаль, времени потраченного. Да и Зенона тоже.
– А Зенона чего? Он-то свой гонорарейон получил. Дело не в Зеноне!
– А в чем? – Я был сама кротость.
– Видишь ли, друг… Когда статуя упала, я внимательно так посмотрел вокруг себя. И увидел. Геркулес разбился. А Диана, Юпитер и Феб стоят как ни в чем не бывало! Так сказать, божественный папаша и двое его божественных деток-близнецов. Мужеского полу и женского. Надменные такие, небожители. И тут дошло до меня, друг. Дошло! Что Юпитер – это как бы Клодий, даже рожа его, Терцилла моя – это, ясен пес, Диана-охотница, недаром ей тот сон был. А Фурий наш психический – это Феб!
– Хорошенький Феб, – скривился я, уж больно неприглядно выглядел в рассказе Фурий. – Ты хочешь сказать, что Феба с Фурия рубили?
– Нет, не рубили! Но все остальное – сходится! Кифара – это раз. – Барбий загнул мизинец. – Гадания, оракулы всякие, до которых он был охотником, – это два. – Барбий загнул безымянный палец. – А потом еще обличье его! Ты бы видел этого Фурия на праздник. Красавец! Возвышенный весь! Однажды он венок получил на состязании музыкантов. Так вот, когда я его с венком на кудрях увидел, ко мне сразу подозрения закрались. Хоть и не по его лекалам Феба ваяли, что рядом с Юпитером и Дианой стоял, но главное с него
– Понимаю.
– А Геркулес – это я. И я – разбился. Видать, никудышный из меня Геркулес, оттого меня Юпитер, Диана и Феб в свою божественную компанию решительно не приняли. И то, что статуя пропала, – это знак.
– Но ведь и предыдущий Геркулес тоже разбился, – напомнил я Барбию.
– Гм… А ты наблюдательный, – процедил Барбий, почесывая пятерней затылок. – Я как-то об этом не подумал… Ну… значит, тогда мораль такая, что Геркулес семейке этой божественной не нужен. Ни я, ни какой иной.
Так начались семилетние странствия Барбия.
Он все-таки оставил гладиаторскую школу и уехал на север, в Верону. Там, на озере Гарда, надеялся он, призрак любви наконец оставит его в покое.
Ради заработка он собрал гладиаторскую труппу и сам стал ланистой. А куда было деваться? Давали представления, угождали властям, трудились.
Однако веронские воздухи не помогли.
Куда бы ни шел Барбий, в каждой красавице с уложенными венцом косами мерещилась ему Терцилла. В экстатическом визге завзятых болельщиц, коими полнились соты амфитеатра, слышался ему отзвук Терциллиной страсти. И глупое сердце его екало от всякой надушенной записки. А вдруг чудо, вдруг от нее?
Из Вероны труппа отправилась в турне по италийским городам – Барбий рассчитывал, хлопоты путешествия отвлекут его от любовного изнурения.
Куда там! Качаясь в кибитке, полупьяный от усталости и гнилой воды из бурдюков, лишь ее голос он слышал сквозь колесный стон.
На второй год взбешенный своей слабостью Барбий решил жениться. Клин клином. Нашел себе молодую деву, из вольноотпущенниц. Красивую, домовитую и, как пишут в эпитафиях, добронравную. Отгнусили свадебные гимны, и Барбий решил возлечь с женою своей.
– И веришь ли, друг… Стоило мне взглянуть на эту Мирину на брачном ложе, голенькую такую, малую совсем, пигалицу, как вспомнилась мне Терцилла в тот день, когда она мне открылась. И такая тоска мне сердце сжала, смертная тоска! И понял я, что Мирину не люблю, и не полюблю никогда. А значит, ни к чему все эти матримонии. Короче, выгнал я ее. К такой-то матери.
– Жестоко, – сказал я.
Еще три года Барбий ездил со своей труппой по городам и весям – холостой, бешеный, незабывающий. Когда от Терциллы становилось совсем уж невмоготу, Барбий обращался к рыночным колдунам. Те исправно брали деньги, обрызгивали ланисту заговоренной водицей и снимали любовный приворот. Но спустя неделю Терцилла снилась Барбию опять.
Лишь один странствующий халдей отнесся к проблеме Барбия по-персидски основательно.
– Нужно принести той богине, что наказала тебя такой страстью, добрую жертву. Умилостивить ее. Что у тебя в жизни главное?
– Работа.
– Какая твоя работа?
– Убивать. Я гладиатор.
– Дай обет, что людей ты больше убивать не будешь. Это будет твоя жертва. И тогда богиня смилостивится над тобою. И вырвет из груди твоей жало любви.
Так Барбий дал обет не обагрять меча – до конца своей жизни. Но все одно не позабыл вкус Терциллиных поцелуев.
Вскоре Барбий познакомился с одним пройдохой, который уговорил его продать дело, накупить товаров и отправиться с ним в Египет. Накупили. Отправились. Товары, никому не нужные там, да еще и траченные трюмной сыростью, распродали за бесценок. Вдобавок Барбий еще и малярией заразился, едва не умер. А в бреду – одна Терцилла. Колокольчиками звенит, ножкой, в сандалию обутой, игриво крутит, укоряет, к себе зовет…
Я не разобрал, как именно получилось, что после Египта Барбий оказался в Риме, а потом – во Фракии. Ведь не ближний свет. Впрочем, Барбий и сам, похоже, толком этого не разобрал. По его мнению, слова «я
