В конце концов мы покинули злополучные Эионы, прошли устье огромной реки, носящей имя Борисфен, и спустя некоторое время повернули на юг.
«Таврия!» – возвестил Артак.
Нам требовалось обогнуть большой полуостров, поэтому мы снова двинулись на запад и, пройдя неказистый низкий мыс с очередным жертвенником, взяли к востоку.
Меня ожидал ряд открытий, плохо совместимых с моими представлениями о северных пределах Понта. Я полагал, что природа Таврии во много крат суровее фракийской, а безлюдье там царит полнейшее. Однако, по мере того как мы сползали вдоль полуострова к Херсонесу, край расцветал на глазах. Живущие там греки оказались незлобивы, прямодушны и производили впечатление людей, твердо уверенных, что вчера было хорошо и завтра хуже не будет. Соседствующие с ними тавроскифы тоже не казались такими уж варварами: многие понимали по-гречески, их скотина знала ярмо и плуг, детишки были умыты и стрижены.
В середине июня нам открылась Керкинитида. Этот укрепленный городок являлся, так сказать, провинциальным центром херсонесских владений. Артак сделал в нем двухдневную остановку, чтобы распродать часть мехов.
– Понимаешь, южнее на них спрос будет ниже. А севернее продавать было глупо, цены невыгодные, – пояснил купец. – Не сыскать для торговли мехом места лучше, чем Керкинитида.
Там я впервые за несколько недель смог выспаться в доме с нормальными стенами и крышей. И даже кровать была настоящая! Девушки из гостиничной прислуги пытались оказать мне особые знаки внимания. Я уже почти сдался, когда на меня вдруг нахлынула волна удушливой горечи. Я выгнал девчонок вон, чтобы они не увидели моих слез – ядовитых слез скитальца, влюбленного в римскую красавицу Фабию.
Херсонес, каким он предстал предо мной, мог бы служить образцом для подражания иным италийским городам – особенно южным. Ухоженный, чистый, чопорный, он во многом напоминал мой родной Сульмон. Конечно, местная природа и греческое происхождение города накладывали свою печать, и все же, если сравнить с Томами, можно было смело возрадоваться: я попал в центр цивилизации!
Прощание с Артаком и его сорвиголовами вышло трогательным. Кажется, купец всерьез полагал, что смог убедить меня в полнейшей никчемности Города в сравнении с Вавилоном, Сузами и Персеполем (напоминаю: эти почтенные столицы древности, по мысли Артака, были выстроены армянскими зодчими и управлялись армянскими наместниками). Эта мнимая победа, одержанная на поле риторической брани, склонила его к великодушию. Так что на прощание от Артака мне достались две блестящие собольи шкурки и самые сердечные слова. В частности, он пожелал мне, чтобы «сны были безмятежны, а жизнь была лучше снов».
Германцы же, наслушавшись своего работодателя, прониклись ко мне смешанным чувством зависти и сострадания. Само собой, сострадали легковерные («А Рим-то, оказывается, захолустье»), а завидовали – более трезвомысленные («Что ни говори, но золота у римских вождей полным-полно»). Херих, Гесво и четверо их товарищей, составивших «партию сострадания», всерьез звали меня с собой.
– Давай, Назон, и дальше с нами! Ты старик еще крепкий, кольчуга у тебя сами видели какая, жизнь знаешь! Такие повсюду нужны! Будем вместе Артаку служить, а заскупится ловчила на деньги – перережем ему глотку и махнем в Боспор! На царскую службу!
Месвинт, возглавлявший «партию завистников», возражал им вместо меня.
– Дурни вы! Зачем человеку голову морочите? Что ему в Боспоре вашем вшивом делать?! У него в Риме дом такой, что под его крышей вся наша деревня поместится!
При упоминании дома, сколь бы ни был он переоценен фантазией Месвинта, сердце мое сжалось. Увы, судьба моей римской обители, что располагалась меж улиц Клодия и Фламиния, невдалеке от садов Лукулла, была мне известна: Фабия продала ее вместе с мебелью. Под моей любимой яблоней, на моей любимой кровати теперь не стихи составляет, но ведет хозяйственные ведомости разбогатевший сукновальщик по имени Цезоний Помпей. Как легко понять из имени – сын одного из многих тысяч отпущенников Гнея Помпея. Я лишен большинства предрассудков настоящего столичного жителя из старинного рода, но даже мне делалось не по себе при мысли, что мое гнездо обживает безродный деловар.
Был в этом недобрый знак. Знак эпохи, пока еще не наступившей, но лишь просвечивающей сквозь чащобу грядущих лет. Торговцы и домовладельцы, поставщики деликатесов и возницы, разбалованные обожанием зрителей, – весь этот ухватистый народ, если только его не остановят законы против роскоши (а ведь не остановят), с течением времени вытеснит из Рима то скромное величие, которое досталось нам от предков. Город наш превратится в подлинное захолустье. Огромное, раскинувшееся на девяти холмах и далеко за их пределами, самовлюбленное, полуграмотное, глухое к зову вечности захолустье.
Впрочем, что мне до того? Вышагивая по херсонесской пристани, я был пока еще очень далек от Рима даже в его теперешнем качестве.
На вопрос «Хрисиппа-зерноторговца знаешь?» всякий херсонесит считал за честь ответить утвердительно.
Когда я просил показать дорогу к его дому, я получал каждый раз невероятно многословное руководство к действию. «Отсюда направо, сразу будет улица Портовая, по ней вниз до второго перекрестка, там налево. Увидишь священную оливу, которую посадил собственноручно Гомер, когда посещал наш город накануне Троянской войны. За ней идешь прямо до статуи Диофанта, там кривой проулок, ты смело в него! – и сразу будет дом с красивыми расписными стенами. Там и живет твой Хрисипп. Привет ему передавай от Ламета Феодосийца, пусть будут ему здоровье, приумножение богатства и прирост в семействе. И ты здрав будь, чужеземец».
Так, наулыбавшись на тысячу ассов и наговорив ворох любезностей, херсонесит отправлял меня в безнадежные блуждания по нешироким улицам и тесным улочкам, которые либо приводили меня в глухой тупик, заваленный строительным мусором, либо к храму Херсонаса, городского божества-покровителя.
Я даже начал подозревать, что этот Херсонас чего-то от меня хочет, если с таким завидным постоянством приводит к себе снова и снова.
«Надеюсь, он не думает, что я должен принести в жертву самого себя, чтобы мое скромное желание повстречаться с Хрисиппом наконец исполнилось?» – уныло шутил я, отворачиваясь от храма в поисках нового советчика.
Я, конечно, не догадывался, что и на самом деле участвую в жертвоприношении, где на алтарь возлагается не нечто вещественное, а внечувственная умозрительная категория.
– Хрисиппа ищешь? Богатея? Радуйся, чужеземец, потому что мне известны и этот достойный человек, и дорога к его гостеприимному дому! – воскликнул очередной осведомленный прохожий. – Ты должен обойти вот этот храм слева…
У меня возникла спасительная идея.
– Погоди-ка, друг, – перебил его я. – А что ты скажешь, если я предложу тебе немного заработать?
– Только дурак не хочет заработать. Богоугодным образом, конечно. Впрочем, если Херсонасу было угодно, чтобы я встретил тебя прямо перед его священной обителью, то богоугодными можно счесть любые твои предложения!
– А ты софист. – Я вымученно улыбнулся. – Это внушает доверие, ведь софисты разбойничают только на дорогах логики. Вот мое предложение: проводи меня к дому Хрисиппа – и получишь золотой.
– Какой золотой?
– Римский квинарий.
– Я не знаю, сколько это будет на наши серебряные деньги. Может оказаться, что цена моей услуги выше – два или три римских квинария! Давай зайдем для начала к меняле, хочу знать курс!
– Хорошо. Три квинария – и никакого менялы.
– А если окажется, что моя услуга стоит пять?!
Я достал одну монету с квадригой на реверсе и профилем юного Августа на аверсе.
– Это свежий, неистершийся римский квинарий, ценою в двенадцать с половиной серебряных денариев. И ты хочешь пять таких? Да я за сумму вдвое меньшую могу нанять процессию с музыкантами и дрессированными слонами!
– Ладно, по рукам.
И что же?
Да, он отвел меня к большому дому, перед которым было выложено разноцветными камушками «Здесь живет Хрисипп». Как и следовало ожидать, выяснилось, что я уже несколько раз проходил неподалеку,
