Перед Гермогеном лежали грифель и писчие дощечки. Рядом с ними стояла бронзовая миска с водой. Это значило, что он намерен прибегнуть к леканомантии – созерцанию божественных откровений в воде.
– Остановись. Не двигайся и молчи, пока я не разрешу. – Голос у Гермогена оказался густым, сильным.
Затем он прочитал молитву на греческом – негромко, но очень отчетливо:
– Радуйтесь, змей и цветущий лев, физические начала огня, радуйтесь, белая вода и высоколиственное дерево, и медовый лотос, источающий золотой кинамон, и ты, который изрыгает из чистых уст дневную пену, канфар, ведущий круг сиятельного огня, самородный, ибо ты – двусложный, А Э, и ты – первоявленный, склонись ко мне, молю, ибо я изрекаю мистические символы… [9]
Затем следовала абракадабра из клекочущих слогов, которые я не разобрал. После чего вновь последовало нечто внятное:
– …Помилуй меня, праотец, и дай мне в спутники могущество. Будь со мной, господи, и прислушайся ко мне через ту аутопсию, которую я совершаю в сей день, и открой мне о вещах, о которых прошу тебя, через аутоптическую леканомантию. Через ту, которую совершаю в сей день я, Элло…
Заканчивалась молитва новым обвалом абракадабры.
Гермоген некоторое время смотрел на воду, потом поднял взгляд на меня и пригласил сесть.
Опустившись на табурет, я обнаружил, что ближайшая свеча слепит меня столь сильно, что я совершенно не вижу Гермогена. Но за пределами четко очерченной сферы света вокруг свечи вся комната будто бы наполнилась черным туманом, который полностью скрыл от меня стены и потолок. А свечи в других углах стола казались теперь крошечными огоньками бесконечно далеких маяков.
– В чем твоя забота?
Как и свет, звук голоса Гермогена начал распространяться по комнате новыми, неприродными путями. Первое слово каждой его фразы доносилось до меня откуда-то слева, затем источник звука будто пролетал над столом и последние слоги звучали уже справа.
Жутковато? Да.
Впрочем, именно этого я и ожидал от дома Нумидийских Трофеев.
– Я разыскиваю свою жену, – ответив, я удивился тому, что голос мой звучит непринужденно, почти весело.
– Ты, разумеется, римлянин. А называешься греком. Почему?
– Я в Риме инкогнито.
– Преступник?
– Согласно официальным установлениям – да.
– Сам-то ты считаешь, что ни в чем не повинен?
– Считаю.
– А ты, часом, не убийца?
– Это имеет значение?!
– Не кипятись. Если спрашиваю, значит, имеет.
– Да никого я не убивал. Собирался, признаю. Но так вышло, что убивать не пришлось.
– Об этом подробнее.
– Я был отправлен в ссылку по доносу одного типа. Я его поначалу простил, подумал: ну ладно, ну подумаешь, проявил человек законопослушание… Служит Цезарю и Отчизне, можно понять. А потом выяснилось, что он на меня клевещет, пользуясь моим отсутствием. И хвалится всем, что соблазнит мою жену. Вот тут я и решил, что это уже слишком.
– Но, говоришь, убивать все-таки не стал.
– Он сам умер. Подавился.
– А где ты был в это время?
– Рядом. За стеной.
– Понятно… Но был еще один. Подумай хорошенько. Еще один человек.
– Который что?
– Которого ты хотел видеть мертвым. Сравнительно недавно. Чем-то он тебе не угодил – и вскоре погиб.
– Ерунда. Нет и не было таких людей.
– А чем хоть подавился тот, первый?
– Да не первый он, а единственный!
– Чем подавился, спрашиваю.
– Вроде орехом.
– Прискорбная случайность… Ну а второй что – тоже подавился?
– Какой второй?!
– Вот я и прошу тебя вспомнить. А если не вспомнишь – можешь и не просить насчет своей жены. Не найдем мы ее. Да я и искать не стану.
– Не вижу связи.
– Связь в том, что я должен понять: есть на тебе чужие смерти или нет. Если есть, потребуется особый обряд очищения. Если нет – не потребуется. Главное – не ошибиться.
– Ну хорошо. Тогда хоть объясни, что я должен попытаться вспомнить.
– Возможно, ты лично не убивал, но твои действия послужили причиной чьей-то гибели.
– Я убил крысу. И легион жуков. И крыса, и жуки хотели сожрать пшеницу, которую я вез в Италию на корабле. Вот и все. Больше ничего не помню. Крыса и жуки считаются?
– В данном случае – нет.
– Ну значит, за мной никаких прегрешений не числится… Нет, погоди-ка!.. На том корабле-зерновозе был один матрос. Его застрелили пастухи, у которых наш капитан украл козленка.
– Ага!
– Да-да. Так вот я незадолго до того с матросом поругался. Очень крепко. И в сердцах призвал на его голову кару небесную.
– Как матроса-то звали?
– Сарпедон.
– А того, который орехом…
– Рабирий. Это тоже нужно для обряда очищения?
– Обязательно. И твое настоящее имя тоже требуется.
– Публий.
– Публий что? Публий Без-Роду Без-Племени?
– Публий Овидий Назон.
– А супругу как звать?
– Фабия Марцелла… Скажи, ты видишь ее, видишь?!
– Где?
– В своем сосуде.
– Если бы все было так просто! Сейчас я вижу только смутные образы, которые показывают мне, насколько правдивы твои слова. Разглядеть там сегодня твою жену или еще кого-либо я не могу, даже если очень захочу… А теперь встань и отойди к двери.
Я повиновался.
Стоило мне подняться со стула, как тьма рассеялась и я увидел Гермогена, его писчие дощечки, потолок, стены и веретенце серебряного сияния, которое кружило в миске, как проворная рыбка.
Когда я отошел к двери, Гермоген снял с головы масличный венок и прочитал вслух еще одну молитву, снова по-гречески:
– Благословляю тебя, господи, Баинхооох, сущий Балсамес, удались, удались, господи, в собственные небеса, в собственные царства, в собственный бег, сохрани меня здоровым, невредимым, не понесшим ущерба от идола, неповрежденным, неустрашенным, прислушивайся ко мне во время моей жизни.
Затем Гермоген встал в полный рост (оказавшийся впечатляющим: локтей шесть) и обратился ко
