И лишь в тот миг я наконец сообразил, кого вижу перед собой. Из моего горла вырвался жалкий сдавленный звук, я хотел что-то сказать, но мой собеседник меня опередил:
– У меня хорошая память. Мы говорили с тобой – там, на вилле «Секунда». Я хотел бы закончить разговор… Всегда заканчиваю разговоры.
Я помню оторопь от первого столкновения с греческим языком: козявки, а не буквы, голубиное воркование, а не речь. Десяти тысяч лет не хватит, чтобы научиться извлекать крупицы смысла из вакхического кривлянья чужих знаков!
Оказалось, и года достаточно, чтобы овладеть греческим уверенно, на зависть сверстникам.
Что-то похожее случилось и в тот день.
Встреча со стариком меня ошеломила. Что я бормотал Парису на прощание, как шагал к паланкину, как занял место – не помню.
Но внутри паланкина – широкого, основательного, рассчитанного на двух взрослых людей – я быстро пришел в себя. И сам не ожидая от себя подобной наглости, отважился сразу же заговорить о главном. Том самом главном, узнать которое я даже и не надеялся, смирившись еще на пути в ссылку с тем, что судьба моя и обезображена, и украшена высокой тайной. «Если она мне и откроется, то разве что за смертной чертой», – так думал я.
– Цезарь выслал меня прочь из Италии почти сразу после того, как мы с тобой поговорили о Горации.
– Мерзавец… Но откуда он узнал о нашем разговоре?.. А тот, второй? Октавий тоже его выслал?
– Второй-то и был доносчиком. Он остался в Городе. Недавно умер… Скажи мне: я, по-твоему, имею право узнать, кто ты?
Старик смерил меня долгим взглядом. И если только вправду человека можно считать вихрем неделимых частиц, как полагают эпикурейцы, то каждая частица, составляющая мое тело, под этим черным немигающим взглядом остановилась, а затем вздрогнула и закружилась по новой спирали, издав тонюсенький панический вопль.
– Имеешь право. Я – Юлий Цезарь.
Это очень короткая история. Как и все подлинные истории о богах, понять ее нелегко.
Диктатор Гай Юлий Цезарь направлялся в курию на очередное заседание сената.
Знамения предрекали несчастье. Жена диктатора видела дурной сон. Цезарь осознавал, что на него готовится покушение. Не может не готовиться.
В курии заговорщики нанесли Цезарю двадцать три колотых раны. Имена заговорщиков всем известны: Брут, Кассий, Каска, Требоний, Тиллий Цимбр, Буколиан и прочие.
Цезарь пришел в курию пешком. Поэтому его тело, не подававшее признаков жизни, подхватили и унесли на носилках чужие рабы. Которые, к слову сказать, после того дня бесследно исчезли.
Диктатор открыл глаза и увидел над собой человека. Человек закричал.
– Не кричи, – сказал мертвец. Пузыри крови лопались на его губах при каждом слове, сипели пробитые легкие. – Повторяю: перестань кричать и отвечай на мои вопросы.
– Хорошо… Хорошо, о царь!
– Я не царь. Где я?
– Это дом Публия Миндия.
– Почему я здесь?
– Рабы, которые несли тебя, вдруг почувствовали, что тело твое тяжелеет с каждым их шагом. Они быстро выбились из сил и были вынуждены занести тебя в ближайший же дом, где почли за честь принять твое тело.
– Что происходит в Городе?
– Большая смута. Одни хотят воздать заговорщикам почести как тираноубийцам, другие – казнить как преступников. Все заперлись по домам и ждут большой резни… Разреши, я немедленно сообщу всем, что ты жив?
– Я не жив. Это первое. Никому ничего не говори. Это второе.
– Может быть, врача?
– Замолчи и дослушай. Никакого врача. Меня нет, я умер. Именно это и должны знать в Городе. А нам с тобой надо придумать, как представить народу мои похороны. Так, чтобы никто не усомнился, что сжигают тело Гая Юлия Цезаря, диктатора. Это третье и главное.
На следующий день Марк Антоний, один из ближайших соратников Цезаря, произнес речь над телом убитого диктатора. Впрочем, само тело, лежащее в гробу, толпе не демонстрировалось. Вместо него, чтобы возбудить в народе ненависть к убийцам, Марк Антоний указывал на восковое изображение Цезаря, на котором были скрупулезно воспроизведены все двадцать три раны и даже потеки крови.
Когда неистовство толпы достигло апогея, из-под земли появились двое с факелами и охапками хвороста. Посланцы Тартара швырнули хворост под помост, на котором стоял гроб с покойным диктатором.
Никто не стал задумываться над тем, что это за самоуправцы и откуда они взялись. Толпа охотно поддержала их почин. Сразу же были разгромлены окрестные лавки, сломаны многочисленные скамьи и деревянные беседки. Все это свалили вокруг помоста и подожгли. В огне исчезли и гроб, и восковое изваяние диктатора.
Пока мой собеседник говорил – а в речах он был неспешен, – я силился обнаружить в его чертах тот Цезарев абрис, который был знаком мне по многочисленным изваяниям. Дважды, когда Цезарь откидывал голову назад, задирая подбородок, и делал тяжелый кивок (обнаружилась у него такая особенность – он кивал в начале некоторых, особо значимых, фраз), мне удавалось на миг схватить нечто знакомое, нашарить взглядом выразительный некогда треугольник: две складки спускаются от крыльев носа к сомкнутым губам с капризно приспущенными уголками.
– Выбрось свой плащ. Он же мокрый насквозь, закоченеешь.
Я повиновался.
– Мне кажется, ты недоволен. Ты думаешь: «Если передо мной живой бог, он мог бы высушить мой плащ одним прикосновением десницы».
– Я, прости мою дерзость, думаю о другом. Почему ты, божественный Юлий, завещал власть именно Гаю Октавию? Ведь, наверное, после мартовских ид тебе по силам было… – Я запнулся. – Ты мог… Изменить свое завещание… Продвинуть самого достойного…
– Самого достойного… Пентальфа!
Благодаря общению с просвещенным Филолаем я знал, что пентальфа – это магическая пятиконечная звезда пифагорейцев. Собственно, именно пентальфа висела над входом в запретный флигель на вилле «Секунда», где нам с Рабирием, самим того не ведая, довелось повстречать божественного Юлия.
Но какое отношение имеет золотая звезда к преемнику диктаторской власти? Мне оставалось лишь робко вопрошать:
– Прости… что?
Цезарь тихо рассмеялся.
– Тебе ведомо, должно быть, что в мире божественного всякая вещь не зрима и не осязаема, но представлена внечувственным симболоном. Вещь несовершенна и обречена смерти, симболон же идеален и вечен. Пентальфа – симболон человека. Всякий раз, когда я впускаю в свой ум пентальфу, я смеюсь. Столь велико несходство между симболоном человека и любым из живущих людей. Теперь я отвечу на твой вопрос: не мы выбираем достойных. Но достойным зовется тот, кого назначит она, пентальфа.
Я, Публий Овидий Назон, рос в счастливую пору, когда пламя великой смуты ушло на Восток, в пределы фараонов, а затем и вовсе погасло.
Божественному Юлию достались времена мятежные и страшные. Ловкий демагог одной речью на форуме мог сжечь дотла город. Сокровищницы магнатов приводили в движение армии. Пылала Италия, пылал мир.
Сам Юлий был мятежник, сам служил ликом ужаса. Диктаторская власть была нужна, чтобы покончить с гражданскими войнами, но получить власть можно было лишь в гражданской войне.
На четвертый год войны Секст и Гней, сыновья погибшего Помпея Великого, взбудоражили Испанию и
