чистом поле, в гайдамацком стане под пулями кампутовых гусар[34]. Нету у меня ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Потому негоже мне помирать на печи. На Кубани, сказывают, степь широка, есть где разгуляться казаку, потешить душу удалью молодецкой. Неприятелей наших там еще Бог миловал от конечного истребления – турки по крепостям сидят, ногайские кочевья ушли в горы. И хан крымский вопреки царскому указу будто с Ордой перекинулся на Тамань, так что нашему брату казаку будет достаточно дел.
Надумал же Орлик-Орленко отправиться на Кубань вовсе не потому, что туда ушли ногайские кочевья. После расспросов у разных людей, не исключая армейских офицеров, он выведал, что генерал Гудович со штабом еще перед штурмом Измаила был переведен на Кубанскую линию.
– И нас бери с собой, батьку, – выступили молодики. Несмотря на свои ранние годы, они уже довольно понюхали пороху и были готовы добывать славу с атаманом.
Оглядел Орленко молодиков. Все они были хоть куда – высокие, плечистые и крепкие как дубы. На голове каждого из них была по-казацки заломлена серая смушковая шапка, на плечах добрая свитка, под стать знаменитой свите атамана Блатнеевского куреня Якима Гусака, Оружие молодиков было добыто в честном бою с турками и казакам могло послужить на славу.
Налил Орлик в пороховницы оковытой, выпили молодики на дальнюю дорогу, поклонились обществу, махнули в седла и были таковы. Остальное товарыство добрый месяц искало под Хаджибеем способное для поселения место. В то время здесь было довольно много хуторов. В Татарской балке жили ногайцы и те, кто бежал от панского своеволия с Украины – всего пять дворов, в Дальницком урочище была заимка домовитого казачины с чадами и наймитами. Еще раньше, при турке сделал большую заимку Тимошка Усатый, от него пошли Усатовы хутора.
В мае в Петербург прибыло всеподданейшее донесение уряда Верного черноморского войска.
«По высочайшему вашего императорского величества повелению, – указывалось в нем, – о внезапном нападении казаков на волошского боярина Кодэу наипоспешнейшее разыскание учинено. Собрав старшину и атаманов, мы приказали вора Гришку Орленко сыскать и нам передать, боярина удовольствовать, а грабителей по войсковому обычаю жестоко киями наказать, смотря по достоинству. Гришки Орленко с товарищами нынче здесь нету, сыскать его потому не можно, равно удовольствовать не можно молдавского боярина Кодэу. Однако мы, Войско, по высочайшей Вашего императорского величества грамоте тех злочинцев проведать и сыскать не преминем и, ежели сыщутся, то обиженного боярина удовольствуем, а винных наказать не упустим и о том Вашему императорскому величеству всеподданейше донесем.
Дано в августе 20 дня в лето 1791.
Черноморское войско».
– Заходи, заходи, – приглашала Соломия Федира в хату. В горнице земляной пол был чисто подметен и посыпан сухими васильками. Пахло свежеиспеченным хлебом и корицей. Соломия была доброй господаркой. Таких домовитых хозяек теперь не сыщешь. Не успел Федир перекреститься на образа, как на столе уже дымились галушки. В тарелке было изрядно мяса, а юшка такая, что не продуешь. Никто из послушников, обедавших в монастырской трапезной для младшей братии, и понятия не имел, что в мире есть такие галушки. А у Федира на уме – монастырское послушество для избавления от грехов.
– Ешь, Федю, ешь, – приговаривала Соломия. В том, однако, не было необходимости, галушки сами говорили, что за них надо приняться с прытью, на какую только способен казачий есаул.
После галушек последовал окорок, нашпигованный чесноком с горчицей, за ним гусятина, а затем уже курятина.
Когда все это добро было отправлено туда, где ему надлежало быть, Федир потребовал макотру сметаны.
Соломия охотно исполнила его желание, присоединив к сметане миску вареников, каждый с лошадиное ухо. Поскольку Федир в пути весьма проголодался, то он съел бы это добро, не случись ему икнуть от обремененности живота.
Соломия к тому времени уже стягивала с него сапоги:
– Ложись, отдохни, Федю, потому как ты изрядно уморился в пути, – сказала она.
Федир покорился молодице, хоть это и противоречило его правилам. Соломия села на припечек и стала расплетать косы.
Ей пошел пятый десяток, но она была еще далеко не старая, в бедрах широка, грудью высока, чернобровая, белолицая, с двумя рядами жемчужных зубов. Не один парубок заглядывался на Соломию, не одна молодица завидовала ее красоте и веселому нраву.
– Федю, ну Федю, – говорит Соломия.
– Ну чего тебе?
– Приголубь меня…
– Грешно.
– Побей тебя нечистый дух, – сердится Соломия.
– Не гневи Бога.
– Вижу я, что тебе без Бога не до порога. Извела я себя тоскою, да видно дурня выбрала в коханые.
– Ты же знаешь Соломия, что я казаковать покинул ради спасения души и прощения грехов и прегрешений земных. Отрешаюсь я от здешней юдоли, чтоб обрести царствие небесное.
– Горе мне с тобою, – заплакала Соломия, – у других жинок чоловики как чоловики, а у меня беда и только – один помер, другой задумал искать спасения в монастыре.
– Не плачь, Соломию, не плачь, а то я тоже буду плакать. Я уже тебя приголублю. Ой, Соломия, чума ты бендерская, не видать мне через тебя царствия небесного, как своих ушей и где ты взялась на мою голову, не иначе как нечистый меня попутал. Не послушал я людей и стал баболюбом.
– Переходи ко мне в хату, Федю, будь господарем. Есть у меня все про черный день, то купи себе на те гроши невод и лови рыбу на Днепре. Можно завести и пасеку, Ей-бо, оставайся у меня, Федю.
