Серго!
Товарищ Пантелеев выслал для ознакомления записку касательно ситуации в Конкордии. Можете смело слать вашего информатора в Сэтад-э-Бозорг к такой-то матери! Это не агент, а дерьмо, дезинформатор.
Сперва боли не было. Дороги мои были слишком туманны и призрачны для такой материальной вещи, как боль.
Потом в меня проник первый свет, белый, плотный, хоть рисуй на нем, хоть ножом режь.
— Переводчик жив? — спросил я у атмосферы, и это были первые слова после предстартовых переговоров и маловразумительных выкриков в чреве флуггера.
Со светом и словами пришла боль, хороший сочный кусок размером с весь мой потасканный организм. Надо ли говорить, что я сразу выключился? Да, выключился, заснул и не узнал, в чьи уши залетел мой вопрос и были ли те уши?
Уши были очень даже хорошенькие. По традиции раненого героя обихаживают в медблоке красавица медсестра и доктор (тоже красавица) — если не случилось поблизости любимой. Традиции на мне не споткнулись, доктор Анна была что надо.
Это она рассказала мне про неожиданную заботу о каком-то переводчике. Я-то сам все забыл. Анна закономерно решила, что пациент бредит, но очень обрадовалась, так как мудрый хирургический автомат, осуществлявший техобслуживание останков Андрея Румянцева, напророчил два-три дня жизни.
Ничего-то он не понимает в русских пилотах, болван электрический! Через три дня я не умер, а через пять уже интересовался: жив ли переводчик?
Нет, я не бредил. Это ангел-хранитель, а может быть, и сам Михаил — архистратиг москитных сил Господа Бога, а заодно и наш небесный покровитель, словом, кто-то из них соединил разъемы души и тела, повернул реле, и я включился. А потом аварийно выключился, ибо состояние систем было неудовлетворительное.
Вопрос мой о переводчике выплеснулся вполне осознанно — я переживал: не накрылся ли мой «Сигурд» медным тазом? Вот такое служебное рвение — «Сигурд» казенный, да и не вполне «Сигурд»…
Просвещать медперсонал, однако, я не стал — на это мне соображения хватило.
Итак, медблок. Все белое, даже свет белый, как в книжках. Изголовье анатомической койки занимает хитрая бандура, ухватившая меня за виски щекотными присосками, — это УПТ, установка перманентной терапии. И по местным трапперским обычаям кругом цветы. Названий растений я не знал, спросить не сообразил, да и к чему? Воздух пах геранью и почему-то церковной свечой.
Когда я очнулся во второй раз, ко мне подошла доктор Анна. Такая вся ладная, поджаренная в солярии, как слойка, в халатике сантиметров на десять короче приличий.
— Проснулись? — улыбнулась она; не сказала, а именно улыбнулась.
— М-м-м… кушать хочется, — поздоровался я.
— Повезло вам, Андрей!
— Да ладно! — Свой голос распознать не удалось, скрип какой-то. — Повезло?
— Конечно! — уверила она. — Я вообще не знаю, почему вы живы! Перегрузка до двадцати «же» за семь минут может доконать и халкозавра с Пельты! Организм у вас регенерирует с феноменальной скоростью. Почки, печень — это ерунда, их мы залатали легко. Но вот сердце, и главное — мозг, я такое видела только в вузовской анатомичке! Невозможно с такими повреждениями выжить! А через пять дней вы, вчерашний покойник, просите есть!
— Вам жалко? — Я попытался рассмеяться — не вышло. — Это я весь в отца. Здоровье крепкое. Мне еще в Академии говорили, что Румянцева из танка не убьешь. Врали, конечно…
— Не врали, — уверила она опять. — Бульончик будете?
От «бульончика» повеяло домашним, теплым, как вязаные носки. Словом, выбор я одобрил.
— А что с остальными? — спросил я.
— Сантуш цел, а Дон Джонсон погиб. Но вам волноваться нельзя!
Нашла нервного, ага! За девять месяцев 2621 года вокруг меня угробилось столько людей, что я уже почти не реагировал. Тем более кто мне Джонсон?! Жалко, конечно, но чтобы нервничать — маловато.
— А что «Синдикат»?
— Насколько мне известно, Вестервальд убит, Вилсон и Небраска уцелели, их потом паром принимал.
— Да я не о том… Черт, я про вообще! Какова обстановка?
Она пожала крахмальными плечиками.
— Это вы не у меня спрашивайте. Я ничего не знаю — пятые сутки с вами вожусь.
— Спасибо, Анна, — сказал я, осторожно и благодарно погладив ее по руке.
Благодарно, понятно отчего, а осторожно — чтобы не потревожить иглу в вене. Через иглу в меня лился физраствор, обогащенный медицинскими наноботами, которые лепили внутри меня последние латки. Тревожить их не хотелось.
Доктор засмущалась, словно вдруг что-то вспомнила или сообразила. Чтобы скрыть перемену, она инспектировала мой лоб на предмет температуры вручную.
— Скажите, а почему вы зовете меня Анна? Я не помню, чтобы мы знакомились, а бэйджей у нас нет.
— А… А вы разве не Анна?
— Анна. Анна Шкриванич. Вот я и удивляюсь, откуда вы догадались.
В самом деле — откуда? Черт его знает! Просто не может такая девушка быть кем-то еще! Что я ей и рассказал.
Она вполне удовлетворилась, кивнула и ушла, обещав в скором времени робота с бульончиком. Глаза у нее были голубые, а волосы под медицинской шапочкой при повороте кругом оказались чисто крыло у вороны. Несовпадение гамм кричало: «Я вас обманываю, надоело быть блондинкой!» В самом деле, как можно верить женщине, если волос черен, а глаз лазорев?
Ваш покорный слуга остался среди одиночества и боли. Очень, очень было плохо.
Хорошо, что боль умеет прятаться: маленькая в большую, как матрешки и статьи Уголовного Кодекса! Если бы не это ее свойство, я бы давно умер или не умер, но уж точно умолял об эвтаназии, будто недоделанный клон.
Боль жила везде: в мышцах, связках и суставах, которые крутило, ломало и куда-то тянуло. Болело нутро, которому накануне тоже досталось. Но всю, буквально всю боль съедала моя бедная голова, которая умудрялась болеть за все тело: от ногтей до кончика носа. Не состригли бы волосы — болели бы и они, хотя ресницы на месте и не болят. Какая глупость из меня льется, право!
Голова, кстати, никогда раньше не болела, даже с похмелья. Новые ощущения, да еще в таком объеме неприятно разочаровали.
Нутро. Внутри гнездилась еще одна боль, гораздо глубже самых заповедных селезенок с надпочечниками. Неожиданный разлад всего моего сильного и послушного тела, его превращение в руины родили фрустрацию, от которой хотелось выть и царапать себя ногтями.
Но я не царапал, и вовсе не потому, что глупое это занятие. Просто через час, или два, или три я понял, что болит не только мясо.
Вполне ощутимо болела душа. Когда до меня дошло, что со мной, неудачником, болит кусочек Бога, стало легче. Все-таки русскому человеку легче жить, чем вечно одиноким буддистам в Колесе Сансары или всяким перекрещенцам, которые руками Ницше покушались на Господа. Русский человек никогда не бывает один, товарищи.
Инферно, конечно, форменное, так мне досталось. Но кто обещал, что будет легко? Боль — учитель, а жизнь — почти ад, учитывая, кого мы почитаем за Князя сего мира. Так что, Румянцев, вылизывай персональный противень и не ной!
Прикатил робот — пылесос-переросток с пучком манипуляторов, лампочками и контейнером еды. По электронному велению койка трансформировалась в кресло, очень ловко и плавно. Робот выдал мне провизию, с ней в комплекте шла круглая бесцветная пуля в цельно-желатиновой оболочке.
