говорить нечего, плачевное состояние. Ну и кто он, этот субъект? Менты-то, ясное дело, сразу идентифицируют его как бомжа. И, надо сказать, будут недалеко от истины.
Я попрощался и вышел на улицу, упавший духом. Твой мобильный был недоступен. И чего я сюда приехал?
На остановке мне сказали, что «Дубовая Роща» – это турбаза под Золотаревкой, на берегу Оки, километрах в сорока на северо-запад. До Золотаревки два раза в день ходит автобус. Но не собирался я туда ехать. Я почему-то думал, что ты сидишь дома и ждешь меня, пригорюнившись, и что дверь мне откроешь именно ты, а ты на турбазе, да еще с друзьями – с какими-такими друзьями, хотел бы я знать? И нет тебе до меня никакого дела, а письмо отправила просто от скуки.
А по 2-ому Огородному проезду спешили с автобусных и трамвайных остановок люди – целенаправленный поток, обуреваемый какой-то общей целью, – и мне ничего не оставалось делать, как присоединиться к нему.
И попал я на рынок. Этого, очевидно, было не избежать, потому что кто-то свыше, много лет назад, заложил в некую фатальную машину программу моей жизни – я это понял, – и один из файлов программы соответствовал этому вот базару провинциального городка Эл. Тут было многолюдно, особенно в горловине ворот. И у самого входа, где пять или шесть турникетов заранее режут толпу на столько же равных потоков, я поднял свои припухшие очи и увидел…
Если говорить с пафосом, то это был момент истины. Малюсенький такой моментик. Я увидел подробную схему дореволюционного Лебяжьего и его же теперешнего – видимо, именно ради этого и привели меня сюда мои ноги. Эти схемы являли собой фрагменты огромного рекламного щита, который возглавляли кроваво-красные железные буквы, идущие веером: «ЛЕБЯЖИЙ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА». Завтрашний Лебяжий сильно напоминал стоп-кадр фильма «Пятый элемент»: аэробусы, смог, космические обводы города будущего.
Я сразу зацепился за схему Лебяжьего-старого. Да, Аня, ты, похоже, была права. И Евка. И Хольский. Самый дальний сегмент северо-восточной части города как две капли воды был похож на схему, лежащую у меня в сумке. Все совпадало. Поверх сегмента, из конца в конец его, было написано «МУХАНОВО». Между буквами «А» и «Н», на повороте улицы, идущей вдоль реки, можно было разглядеть бледно-желтый символ музея. Видимо, Елисей воспользовался уже имеющимся планом – просто уменьшил его, избавился от названий и обозначений, поставил крестик в нужном месте и сунул в конверт. Крестик на схеме Елисея соответствовал символу музея на стенде. Все было точно.
И тут во мне наконец проснулся кураж. Клад сам катил мне в руки. Что ж, раз оказался я в этих краях, надо хоть одним глазком взглянуть на Муханово. Тем более в краеведческом музее последний раз я был лет пятнадцать назад.
Но сначала надо перекусить. Я нашел на рынке забегаловку и взял там картошку фри, пиво и побольше котлет. Ели тут встоячку, за высокими столами, вернее, не столько ели, сколько пили – пиво, шмурдяк, водку, а сигаретный дым, свивавшийся под потолком в стремительный сизый Гольфстрим, вкупе с дружелюбными разговорами создавали атмосферу свободы, равенства и братства.
– Слышь, братуха, добавь пару рублей!
Возле моего столика переминался с ноги на ногу похмельный мужичок в драной кожаной куртке. Его помятое лицо под козырьком бейсболки было, однако, преисполнено скрытого достоинства и, я бы сказал, интеллекта.
– Зиганшин, – представился он сдержанно, – кандидат филологических наук, поэт-импровизатор. Первооткрыватель нового жанра в русской поэзии.
Вот те на!
– Импровизирую на любую тему в любом стихотворном размере, включая гекзаметр, пентаметр и октаву.
Ничего себе публика! Я молча протянул ему десять рублей.
Таких гениев у нас в институте было немало, особенно на заочке. Я всегда держался от них подальше.
– Можно? – Он достал из моей пачки сигарету, щелкнул изящной розовой зажигалкой, достав ее жестом фокусника из рукава. – За пятьдесят рублей, молодой человек, на ваших глазах сочиню законченное стихотворение. Давайте тему, размер и пару рифм для разгона.
Легкая блатота успешно соседствовала в нем с явной культурой речи, в которой проскальзывали учительские нотки. Похоже, он когда-то читал лекции – это чувствовалось по умению грамотно интонировать фразу.
Я мысленно пересчитал свою наличку:
– А за тридцать?
– За тридцать, молодой человек, будет не более трех строф.
– Да мне и трех хватит.
– Хорошо, – согласился он. – Дайте пару рифм!
– Ума – тюрьма, – брякнул я первое, что пришло в голову. – Нет – тома… Тома сочинений какого-нибудь Дюма. Или этого… – кого бы позаковыристее вспомнить? – Сервантеса. Или Джованьоли.
– Очень хорошо! Приятно встретить в этом, извините, гадюшнике интеллигентного человека. Тема?
Я пожал плечами:
– Да все равно.
– Размер? Вы имеете представление о стихотворных размерах?
– Н-ну, скажем, анапест.
Собеседник понимающе кивнул, пожевал губами и нараспев начал читать:
Он сделал выжидательную паузу.
– Продолжим?
– Да нет, хватит. – Я выложил тридцатник. – Ловко это у вас получается!
– Зиганшин, – снова представился он. – Запомните это имя. Мы держим столик. – Он показал глазами в конец забегаловки, где вокруг колченогого стола тусовалось человек шесть самого разного люда. – Может быть, перейдем к нам? Меня зовут Эдуард. Эдуард Зиганшин…
Я приехал в Муханово около двенадцати дня.
«Следующая остановка „Кладбище“, – объявила кондуктор, автобус закрыл двери, газанул и скрылся за поворотом. Две туристки с рюкзаками и лыжами, сошедшие вместе со мной, пошли в обратную сторону, покуривая и смеясь. Вдали виднелся лесок. Приблизительно так все это я себе и представлял.
Интересующий меня дом находился по адресу: Лесная, 11. Он был недавно обнесен кирпичным забором с красивыми квадратными дырками и выглядел, прямо скажем, неоднозначно. Левая его часть (по всей видимости, гостиница) представляла собой каменный полукруглый особняк в три этажа, с балкончиками, наличниками на окнах и несколькими кирпичными трубами, то ли печными, то ли каминными. Сама крыша, крытая зеленой черепицей, служила пьедесталом здоровенному коту масти черной, бандитской: он неподвижно сидел недалеко от конька, обернув лапы хвостом, и сверху глядел на меня, на улицу, которую я переходил, на мою куртку, а особенно на ее правый карман, где вдруг запищал телефон – это пришло сообщение.
«Андрей, – писал мой мастер по Литинституту, – „Легинбаров“ вышел в „Литературной учебе“. Поздравляю».
«Легинбаров» – это был мой рассказ, к которому Воронин написал послесловие и который пролежал в редакции около двух лет. Мне стало необыкновенно хорошо. Я тут же отправил благодарственную ответку в двух частях, к которой приложил графический самолетик, намекая на последний роман мастера «Самолеты любви». Поймет или нет? Вот расстались мы с институтом, перевела меня жизнь в разряд маргиналов, и это не могло не сказаться на моих отношениях с некоторыми людьми. А отношение ко мне Воронина осталось прежним. Это здорово ободряет.
Итак, о доме.
