здоров и вам всем, добрые люди, мой поклон и заздравное желание.
— Милости просим, честный отец! Откуда Бог принес тебя и с какими вестями? Видно уж недобрыми. — запинаясь проговорил Саковнин.
— Угадал. Но одною бедою больше или меньше — что за счет? Садитесь-ка, почтенные господа, и послушайте, что я вам расскажу, проговорил монах.
С видимою неохотою, медленно и как бы стыдясь своего повиновения пришельцу, все стали садиться на лавки, а монах следил проницательными своими взорами за их движениями. Едва успели все усесться, как он снова заговорил:
— Каково вам здесь, и любо ли вам жить в опале и изгнании? Я полагаю.
Долго говорил монах о том, что есть возможность опальным стрельцам вернуться в Москву и вернуть прежние свои права. Все слушали его с замирающим дыханием и постоянно взглядывали на Соковнина, ожидая, что он скажет.
Соковнин во все время подозрительно смотрел на монаха, поглаживая свою бороду и покручивая усы. Наконец он встал и, подойдя к монаху, сказал:
— Все это хорошо, честный отец, но прежде, чем мы на что-нибудь решимся, мне хотелось бы знать, как ты решился показаться между нами после того, как постыдно бежал из под Троицкой лавры, оставив нас на произвол судьбы. Не прогневайся, если я тебя арестую.
Не теряя присутствия духа, монах презрительно улыбнулся и сказал:
— Кто из вас, добрые люди, знает грамоте? Подойди и прочитай вслух эту грамоту.
При этих словах он вынул из-за пазухи сверток бумаги и положил его на стол. Несколько человек из присутствующих подошли поближе к тому месту, где лежала развернутая грамота. Подошел и Соковнин и с удивлением прочитал подписи: правительницы Софии и Щегловитого, потом, обратясь к монаху, сказал:
— Так бы давно и говорил, что имеешь такую грамоту.
Согласно смысла грамоты было отобрано Соковниным 50 человек самых лучших стрельцов с Гришей и им самим включительно, и все переодевшись в купеческое платье, в ту же ночь пустились в путь с монахом в Москву на двенадцати телегах, заранее припасенных монахом, которые внутри были набиты соломою, а сверху лежали разные товары. Все это сделано было для того, чтобы въехать в Москву под видом торговцев.
Без всяких приключений проехала они Смоленск и Вязьму, но тут случилось с ними происшествие большой важности.
Они остановились на ночлег в одной малонаселенной деревне. Ночь была теплая, июньская, а потому все порешили ночевать на открытом воздухе, около избы, стоявшей на краю деревни. Уже начало темнеть. Разложены были костры, на которых готовили ужин. Путники засели в кружки и обильно угощались романеей. Вдруг надвинулась черная туча и пошел проливной дождь, заставивши всех войти в три крайние избы на ночлег. Уже все уснули, как вдруг у ворот крайней избы, где спали, между прочими, Соковнин, Гриша и монах, резко постучались, а затем послышались голоса. Соковнин, открыв окно, спросил:
— Кто там?
— Отпирай, скотина, — было ответом одного повелительного голоса.
— Места нет! Все занято проезжими, — возразил Соковнин, захлопнув окно и растянулся опять на лавке.
Из боязни ли или по корысти, хозяин избы стал роптать, говоря:
— Надо впустить. Вишь как стучать в ворота.
— Не пускай никого, — возразил Соковнин.
— Как не пускать? Может быть дело есть — возражать мужичок, собираясь выйти из избы.
Соковнин разгорячился, схватил мужика за шиворот и хотел уже побить; но тут проснулся монах и, успокаивая Соковнина, пообещал мужику заплатить за каждого ночлежника по пяти алтын. Это обещание убедительно подействовало на хозяина и он взобрался на печь, не обращая внимания на возрастающий шум на дворе. Но не успел еще он улечься, как на дворе раздался треск. Ворота были выломаны. Мужик соскочил с печи, схватил горящую лучину и хотел было идти на встречу приехавшим, но Соковнин, вырвав у него из рук лучину, толкнул его с такою силою, что тот повалился под столь. Монах, видя, что тут может произойти серьезное столкновение, шепнул Соковнину:
— Ради Бога воздержись, Михайло Иванович. Помни, что нас никто не должен узнать.
Знаю, честный отец, но ручаюсь и за то, что если кому-нибудь посчастливится нас узнать, то уж верно не доведется рассказать о том никому, — гневно отвечал Соковнин.
В это время приезжие толпою вошли в избу и высокий, в боярской, богатой одежде мужчина вскричал, обращаясь к хозяину:
— Ты что же не отворяешь?
— Эти приезжие не велят, потому значить тесно, а они заплатили за ночлег деньги. Я, пожалуй, и отступился бы от их денег и впустил бы тебя, боярин, а они не дозволяют.
— Что вы за люди и как смеете здесь разбойничать, — крикнул боярин, подступая к Соковнину.
— Мы купцы, а не разбойники, господин боярин, и едем в Москву с товарами. Уговорились с хозяином за хорошую плату, чтобы он никого кроме нас не впускал в избу и кажется имели право требовать от него выполнения условий, — отвечал Соковнин.
— Ты сделаешь лучше, если замолчишь. Уж больно ты речист не кстати, возразил с надменностью боярин.
— Молчать я не желаю, — с запальчивостью сказал Соковнин.
Тут подошел к спорящим монах и боярин увидя его, сказал:
— Ба! Да в вашей комнате и монах! Как ты очутился между ними, честный отец?
— Из Смоленска пристал к ним, чтобы безопаснее добраться до Москвы, — смиренно отвечал монах. — До сегодняшней ночи не могу нахвалиться этими добрыми людьми. Что же касается до уговора с хозяином, то воистину он обещал никого более не впускать в свою избу. Разумеется, мы не знали, что стучится боярин, а то сами вышли бы к тебе навстречу.
'Эти слова монаха успокоили боярина и он обратись к своим слугам, сказал:
— Что же вы стоите здесь и забыли, что княгиня с Машей в кибитке, под дождем. Ступайте, ведите их сюда поскорее, а ты, хозяин, разведи огоньку, чтобы обсушиться.
Потом, обратись к Соковнину, он прибавил:
— А ты, бойкая башка, поищи себе ночлега с своими товарищами в других избах, да убирайся поскорее.
— Не беспокойся, боярин, они сейчас уйдут, — отвечал тот, низко кланяясь боярину и сделав знак Соковнину и Грише.
А ты, честный отец, оставайся побеседовать со мною, я уважаю духовных лиц, — сказал боярин, обращаясь к монаху.
С видимым неудовольствием Соковнин и Гриша стали собираться выйти из избы, как в нее вошли княгиня и Маша. Помолясь на образа и, поклонясь на все стороны, старшая сняла свою фату, открыв приятное, полное, но уже не молодое лицо. Бархатный, пунцовый кокошник и такого же цвета сарафан обнаруживали знатность рода и богатство приезжей дамы. Она села в передний угол и приказала позвать для своего вечернего туалета двух девок из ближней повозки и велела также Маше снять ее фату, что последняя беспрекословно исполнила. Увидав Машу, Гриша, находившийся еще в избе, остолбенел. Он еще ни разу не видал девушки знатного рода, так как в те времена считалось не позволительным являться пред мужчинами с открытым лицом. Вид Маши произвел на него необычайное впечатление. Ей было шестнадцать лет, рост её был величественный, а красивое лицо выражало ангельскую доброту. Она заметила, как Гриша вперил в нее свои жгучие глава, вспыхнула от стыда, потупила глаза и отвернулась вполоборота. Гриша опомнился не ранее, как дядя дернул его и приказал идти за Соковниным, что и было исполнено. Монах уже радовался в душе, что все обошлось благополучно, как вдруг вбежал боярский слуга и объявил, что прислуга, хотевшая поместиться в соседней избе, выгнана оттуда,
— Это верно опять купцы! Ну, на этот раз, я с ними не буду церемониться, — вскричал боярин,
