стенах, наедине с собой и своими сомнениями.
Вот всегда так. Едва у него возникала какая-нибудь идея, он немедля бросался ее осуществлять, настолько увлеченно, что даже не успевал спросить себя, вправду ли она удачна. Возможно, все дело в том, что он был единственным ребенком и привык часами заниматься собой и собственным своим миром.
И с рукописью получилось точно так же. Сначала он хотел просто скопировать оригинал и показать его Мари: мол, я его нашел, скажи, что ты о нем думаешь. Тем самым он бы дал ей понять, что у них схожие интересы, и создал бы почву для общения.
Эта идея так его захватила, что он решил незамедлительно привести ее в исполнение. И, вместо того чтобы на другой день снять с рукописи ксерокопию, той же ночью начал обрабатывать ее на компьютере, с помощью программы распознавания текста. После можно будет распечатать, красиво и читабельно.
Почти целую неделю Давид каждую свободную минуту убирал опечатки и вносил правку Альфреда Дустера. Все это время он жил в чужом мире пятидесятых годов и в мыслях Петера Ландвая, которые кружили только вокруг Софи.
Той ночью, когда Ральф в баре не появился, а Серджо сообщил, что у него свидание с Мари, как раз и случился казус с именем автора.
Лишь когда рукопись исчезла в сумке Мари, он вдруг осознал, что совершил огромную ошибку, заменив имя Альфреда Дустера своим собственным.
С чего он взял, что история Петера Ландвая растрогает Мари так же, как его самого? Чем дольше он размышлял, тем больше склонялся к мысли, что она сочтет все это любовной историей беспомощного двадцатилетнего парня, который до слез жалеет себя и совершенно не приспособлен к жизни. Лучше бы вообще оставил рукопись анонимной. Или подписал бы псевдонимом, оставив себе шанс назваться ее автором или же не назваться – в зависимости от того, что Мари скажет.
Засунув кулаки в карманы стеганой куртки, втянув голову в плечи, он шагал вдоль забора, облепленного обрывками каких-то плакатов.
Благодаря антибиотикам, назначенным доктором Ваннером, ухо почти зажило. А баки он вдвое укоротил. Чтобы по крайней мере внешне немножко отличаться от того Давида, который совершил непростительную ошибку с рукописью.
С тех пор как он отдал Мари распечатку, минуло уже четыре дня. И все это время его преследовала картина: она сидит дома и читает рукопись. С растущим неудовольствием или с растущей насмешкой. Сидит в своем любимом кресле и помирает со смеху. Каждый вечер ему хотелось сказаться больным, чтобы избежать встречи с нею.
Но пока что он опасался напрасно. Наоборот, встречи были приятны. Она не только обращала на него внимание, но и называла по имени, улыбалась ему. Почти заговорщицки, как ему порой казалось.
И ее отношения с Ральфом, как он заметил – а он наблюдал за Мари и Ральфом очень пристально, – несколько поостыли. Они по-прежнему держались за ручку, но ему казалось, она скорее терпит Ральфовы нежности, чем ищет их.
Вообще-то все шло по плану. Он добился своего: она смотрит на него, а то и на Ральфа другими глазами. Он сумел стать официантом с секретом, официантом, который на досуге интересуется потерянными рукописями, не важно, какого качества.
Уходя домой, Мари теперь всегда говорила ему «доброй ночи, Давид». А в последние два вечера, заглядывая после работы в «Волюм» – для контроля, – он ее там не видел. Зато Ральф был там.
Из «Волюма» он оба раза уходил окрыленный. И только когда отпирал дверь квартиры и видел сканер, вспоминал, какую кашу заварил.
Ну что бы ему отказаться от ребячливой затеи с именем!
Прошлой ночью Давид проснулся в пять, от кошмара, ему приснилось, что рукопись давным-давно опубликована и прекрасно известна всем знатокам литературы. Он встал, включил компьютер и облазил в Интернете книготорговые сайты, в том числе и букинистические, разыскивая название и имя автора. К счастью, не нашел ни того, ни другого.
Он вернулся в постель, но скоро опять вскочил, потому что вдруг подумал, что как название, так и имя автора могли быть изменены. Задействовал все поисковые системы, но Петера Ландвая не обнаружил и, худо-бедно успокоившись, опять лег.
Сегодня он снова увидит Мари. Сегодня сочельник, и он заверил ее, что в «Эскине» это совершенно нормальный вечер. Вчера она ушла рано. Достаточно рано, чтобы еще почитать перед сном. И его ничуть не удивит, если именно в сочельник он потерпит величайший в жизни провал.
Он уже почти решился позвонить Мари сегодня после обеда и признаться, что автор не он, а имя свое поставил, чтобы прикрыть друга, который спросил его мнения и взял с него слово никому рукопись не показывать. Объяснение не слишком убедительное, но ничего умнее в голову не пришло.
Похоже, с грязно-серого неба вот-вот хлынет дождь. Или повалит снег. Давид зябко поежился. И ускорил шаг.
Когда он поравнялся с контейнерами для старого стекла, зазвонил мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер. Он ответил и услышал в трубке женский голос:
– Это Мари.
Давиду понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от шока. А голос спросил:
– Давид?
– Да, – выдавил он.
– Я прочла твой роман.
Вместо того чтобы рассказать байку про анонимного друга, Давид только сказал:
– Ну и как?
От контейнеров разило вином. Два из них, с надписью «Зеленое стекло», были переполнены. На земле рядами выстроились бутылки, не поместившиеся внутри. Повсюду валялись раскисшие бумажные сумки.
– Это не телефонный разговор, – сказала Мари. – И не для «Эскины». Мы можем встретиться?
– Когда?
– Прямо сейчас.
Встретились они в итальянской закусочной. Там почти никого не было. Сейчас, незадолго до закрытия, народ в панике метался по магазинам, делая последние закупки, или проводил время, оставшееся до наступления сочельника, в более изысканных заведениях.
Давид пришел раньше Мари, закусочная находилась поблизости. И смиренно сидел за пластиковым столиком перед чашкой капуччино.
Вот и Мари. Она помахала ему рукой, повесила в гардеробе пальто. На ней была узкая черная юбка и красный пуловер. Черную вязаную шапочку, надвинутую низко на лоб, она не сняла. Наверно, знала, что так ей очень к лицу.
Давид вскочил, ненароком расплескав на блюдце немного капуччино. Они поздоровались за руку и – впервые за все время знакомства – трижды чмокнули друг друга в щеку.
Мари положила руки на стол, наклонилась вперед, посмотрела ему в глаза и сказала:
– Я предупреждала тебя, что буду говорить начистоту.
11
Рождество Мари ненавидела не всегда. В раннем детстве она сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда будет позволено открыть очередное окошечко в предрождественском календаре. А в тот вечер, когда наконец-то, наконец-то являлся младенец Христос, сидела, замирая от благоговения, под елкой и только после родительских уговоров разворачивала подарки.
Но после развода Рождество напоминало ей только о том, что родители расстались. Она праздновала его дважды: один раз с Миртой и очередным ее другом, а второй раз – с отцом и его жуткой новой женой.
В двенадцать лет она объявила, что больше не станет праздновать Рождество. У отца она не встретила никакого сопротивления. С Миртой оказалось сложнее. Когда на нее нападала рождественская депрессия – а чем старше она становилась, тем чаще страдала от депрессии, – у Мари просто духу не хватало игнорировать Рождество.
Но теперь, когда Мирта уехала в Кран-Монтану и Мари могла спокойно провести Рождество с видеофильмами и готовой пиццей, ее вдруг потянуло в компанию. Поэтому последние предрождественские
