кулаки.
– Задавила? – с издевкой передразнил Степан. – Может, кто-то другой перед ним передком размахивал? Ладно, ладно... Не дуйся! Так я, сдуру... Пошел я к себе, думал, отлежусь немного, а там все вверх дном перевернуто. Ждали меня легавые, – с ненавистью протянул он. – Весь пол окурками закидали. Славо богу, не дождались...
– Тут Егорка Грош приходил, говорил, что в Барашевском переулке малину накрыли. Окружили дом со всех сторон и велели сдаваться. Так жиганы отстреливаться начали, вот их всех и порешили. А потом побросали тела на подводу и повезли куда-то.
– Ясное дело, что не хоронить, – едко усмехнулся Степан. – Свалят где-нибудь за Ходынским полем в овраг да присыпят. Вот тебе и все погребение.
У мадам Трегубовой исчезли три «лярвы», а это была самая неприятная примета грядущих перемен. Причем к своему уходу они подготовились обстоятельно, втихомолку собрав все свои вещички, не позабыв ни старых трусов, ни носовых платков. Уехали в то самое время, когда она была занята делами по самое горло. Следовало что-то предпринять, иначе другие «девушки» перестанут ее уважать и разбегутся.
Елизавета Михайловна вспомнила собственную воровскую карьеру, когда была совсем юной, и грозная хозяйка заведения приказывала называть себя не иначе, как «матушка». А самых строптивых и вовсе таскала за волосы и запирала в подпол. Нынче девки изменились, теперь им подавай клиента непременно денежного, да чтобы внешностью был не обижен. А под стариков кому прикажешь ложиться, уж не ей ли самой?
На окраине Москвы, близ Большой Якиманки, у Елизаветы Михайловны был куплен небольшой домик, о котором не знал никто. В темном углу подвала, прикрытый рваными рогожами, лежал скромный потертый саквояж, в котором были упрятаны редкостные ювелирные изделия. На многих из них стояло царское клеймо. Если уж слишком припрет, можно оставить Хитровку и, прихватив саквояж, отправиться в Варшаву к деду. Авось не выставит старый хрыч, пригреет на первое время.
– Да, это они умеют, – согласилась Трегубова. – Долго не разговаривают. Вчера сцапали, а сегодня в газете читаешь, что к стенке поставили. Как ты думаешь, сколько нашим-то осталось?
Степан налил себе браги, взял пирожок, тот, что порумянее, и, полоснув по бабе взглядом, призадумался – а нужно ли откровенничать? А потом, отринув последние сомнения (баба проверенная, своя), заговорил:
– У Кирьяна осталось дня три, не больше. Не спрашивай, откуда знаю... Потом его переведут на Лубянку. Там у Дзержинского кабинет, лично хочет его допросить. А дальше известно что... шлепнут где- нибудь в подвале, и дело с концом. А знаешь, кто у них расстреливает?
– Кто? – севшим голосом спросила мадам Трегубова.
– Бывшая проститутка... Говорят, ей лет девятнадцать, не более! Может, это твоя воспитанница, а, Елизавета Михайловна? Уж она-то тебе припомнит все обиды! Уж она-то для тебя пулю отольет! – ухмыльнулся Степан.
Мадам Трегубова побледнела.
– Упаси господи, – невольно вырвалось у нее. – У тебя как, все готово?
– Да. Как говорится, мир не без добрых людей. Ты вот что, Елизавета, сделай – испеки каравай. – Он взял пирожок, покрутил его в руках и откусил. – Да чтобы был не такой горелый, как твой пирожок.
– Не переживай, – уверила Елизавета Михайловна, – сделаю все в лучшем виде.
– Как там Дарья-то? – спросил Степан. – Переживает?
– Да какой там! – отмахнулась мадам Трегубова. – Видела ее вчера с каким-то кавалером. Жмутся друг к дружке, шепчутся. Как заметила меня, так сделала вид, что не узнала. Отшатнулась от своего полюбовника и проходными дворами пошла. Но меня-то не проведешь! Я ее догнала и посоветовала повременить, так ведь она и слушать не хочет. Фыркнула так и говорит: на то я и молодая, чтобы развлекаться. Зарвалась девка!
– Как Кирьян выйдет, он ее убьет, – задумчиво протянул Степан.
– Сначала ведь выйти надо, а у темниц стены о-го-го какие толстые!
– Ладно, я пойду, мне где-то голову надо приклонить.
– А чего тебе скитаться-то? – неожиданно обиделась хозяйка. – Все-таки мы не чужие, а если ты винца желаешь, так я достану. Оно у меня отменное.
Степан доел пирожок, рыгнул и, поднявшись, сказал:
– Старое мясо у тебя, Елизавета Михайловна, а мне бы бабенку поядренее да посвежее, – и, не прощаясь, вышел.
Мадам Трегубова подошла к зеркалу, всмотрелась в морщины в уголках глаз, а потом, не сумев совладать с нахлынувшими эмоциями, сорвала с шеи жемчужное ожерелье. Белые горошинки мгновенно и весело запрыгали по деревянному полу, закатываясь под шкафы и кровать.
– Сволочь жиганская! – выдавила Елизавета Михайловна и закрыла дверь на задвижку.
Не спалось.
Кирьян открыл глаза и стал сосредоточенно рассматривать серый потолок. Лампа была тусклая, но ее навязчивый свет не позволял забыться и пробивался даже через сомкнутые веки. Не позволял уснуть и огромный сучок в самом центре нар, буквально истерзал всю спину. Кирьян пришел к выводу, что большевики специально не обстругали его, чтобы причинять узникам дополнительные неудобства.
У них это получилось.
Раньше в этом полуподвальном помещении располагалось хранилище акционерного общества «Российский кредит», и на дубовых стеллажах размещались сейфы с драгоценностями. Помнится, года три назад он мечтал попасть в это место, разумеется, не в качестве узника, а с ломиком наперевес. Поздно мечта осуществилась, если б чуток пораньше, возможно, топтал бы уже Елисейские Поля.
Где-то в соседних камерах были Фомич и Макей. Кирьян пробовал постучать, но бесполезно, стены были настолько толстыми, что, казалось, легче достучаться до того света, чем до соседа.
Но самая неприятная думка была о Дарье. Девка тосковать не будет – не та порода. Погорюет для вида денек-другой да свалит с каким-нибудь молодым хахалем с Хитровки.
А вот этого допустить нельзя!
Кирьян поднялся и забарабанил в дверь:
– Начальник, открывай! Говорить хочу!
Металлическая дверь распахнулась, и в камеру косолапо шагнул красноармеец. На вид обыкновенный простак, которого больше всего на свете интересует навар в собственной миске. А вот как прицепил деревянную кобуру с маузером, так сразу хозяином себя почувствовал.
– Я те щас рыло-то начищу! – зло сообщил он, трогая кобуру. – Че в дверь-то колотить!
– Послушай, у меня к тебе просьба есть, – перешел на шепот Курахин. – Передай весточку на Хитровку, а уж я тебя отблагодарю, не сомневайся!
В глазах солдата вспыхнул интерес. Он со вниманием осмотрел Кирьяна, но огоньки в его зрачках тут же потухли, а на лице отчетливо прочиталось: «Победокурить бы, конечно, можно было бы, да как бы тятенька не заругал! Да и место уж больно хлебное, расставаться жаль. А потом, хрен их знает, этих жиганов, ляпнут где-нибудь что ни попадя, тогда придется хлебнуть на всю катушку».
– Я те отблагодарю! – взмахнул руками хлопец. – Я те так отблагодарю рукоятью промеж глаз, что ты забудешь, как тебя звали!
– Дурак ты, – хмыкнул Кирьян. – Я тебе большие деньги предлагаю.
Красноармеец задумчиво почесал нос и захлопнул дверь. Теперь уже не так уверенно.
Вчера вечером Кирьяна вновь допрашивал Сарычев (иначе, как Хрящом, Кирьян его не называл), предлагал подписать какие-то бумаги, но жиган, криво усмехнувшись, заявил, что он неграмотный. Сарычев отказу не удивился, собрал листки в аккуратную стопку и равнодушно сообщил:
– Значит, и умрешь неграмотным.
Кирьян все-таки задремал, иначе скрип отворяемой двери не показался бы ему таким зловещим. У порога стоял тот самый красноармеец, правда, вид его был куда более мирный, нежели раньше при первой встрече. Он широко улыбнулся, показав огромные, почти лошадиные зубы, а потом произнес чуть ли не по- приятельски:
