– Тут тебе передали, – протянул он сложенную бумагу. Весь его вид так и кричал: хрен с батюшкиным гневом, своя выгода важнее! – Только бумажку порви...
Кирьян Курахин развернул записку и быстро прочитал.
– Послушай, как там тебя, – поднял он голову, но дверь уже зловеще грохнула. Улыбнувшись, Кирьян порвал бумагу на мелкие кусочки и засунул их в щель между досками.
Он лег на нары и, не обращая внимания ни на мерцающий свет, ни на торчащий сучок, уснул крепким сном.
От Рождественского монастыря, где находились арестантские казематы, до Большой Лубянки путь невелик. Всего-то пройти Кисельные переулки. Потому-то арестованных вели пешком под охраной красноармейцев. Некогда, в старину, здесь жили кисельники и готовили для поминок варево, что славилось на всю округу. Ныне соседство переулков с Лубянкой было символичным.
Лишь иной раз сердобольные прохожие украдкой совали в руки конвоируемому арестанту краюху хлеба да бегом назад. Но сейчас все больше проходили сторонкой, времена нынче не те, чтобы привечать арестантов. А ведь каких-то лет десять назад не было ничего особенного в том, что и иная бабка сунет горемычному «колоднику» подаяние. И горемыке легче, и самой веселее, будто бы послание непутевому сыночку передала. А потому конвоиры на сердобольных старушек посматривали вполглаза и лишь особенно назойливых отваживали от арестантов бранным словом.
Шестеро бойцов, вооруженных винтовками, сопровождали трех жиганов. Работа обыкновенная, подобный путь они проделывали не однажды. Прошли мимо стен монастыря, чуть приостановились на углу, чтобы раскурить папироски, и потопали далее к Лубянке.
Вскоре на их пути попалась крепкая бабка лет семидесяти с узелком сухарей. Один из красноармейцев отмахнулся от старухи, не подпуская ее к узникам, но она упрямо шла за ними и просила Христа ради допустить до сынков. Кто знает, какая червоточина таилась у бабы на душе, может быть, этим она искупала какой-то свой застарелый грех. И когда командир милостиво кивнул, разрешая ей приблизиться, она благодарно запричитала и сунула узелок арестанту, шедшему ближе всех к ней. Потом отбежала в сторону, крестясь и вздыхая.
Стоящим в подворотне Степану, мадам Трегубовой и Дарье хорошо было видно, что впереди шел Кирьян, по обе стороны от него по красноармейцу. Чуть позади – Макей и Фомич. Оба понурые, будто каждый из них тащил на хребте по тяжелому валуну. Они сосредоточенно рассматривали булыжники под ногами и лишь иной раз бросали взгляд по сторонам, как будто хотели увидеть среди редких прохожих знакомых. Только Кирьян шел бодро, высоко подняв голову, с легкой улыбкой на губах, как будто знал нечто такое, о чем не подозревают его спутники.
– Я не могу, – с мольбой выдавила Елизавета Михайловна и умоляюще посмотрела на Степана.
– О чем ты, стервоза, раньше думала! – вскипел не на шутку жиган.
– Поначалу-то думалось, что все просто будет, а как увидела их с ружьями, так и поняла, что не смогу.
– Да я тебя сейчас прямо здесь похороню! – замахнулся на бабу Степан.
Мадам Трегубова невольно отшатнулась и негромко ойкнула.
Дарья, стоявшая здесь же и не принимавшая участия в разговоре, неожиданно подскочила к Елизавете и, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, ухватила ее за локоток и жестко приказала:
– Платье снимай, падла!
Мадам Трегубова открыла рот и с ужасом уставилась на нее.
Минут через пять конвой поравняется с воротами.
– Ну, чего ты вытаращилась! – разозлилась Дарья. – Тебя что, за космы потаскать, старая ведьма, пока ты платье свое сымешь?!
Взгляд у мадам Трегубовой потускнел. Она отчетливо осознала, что если замешкается еще на миг, так молодуха придушит ее прямо здесь.
Выросла девка, а когда, и не заметила. Ведь еще неделю назад по имени-отчеству величала. А было времечко, что и вовсе «мамкой» звала.
Путаясь в одежде, она принялась стаскивать через голову темное старушечье платье, оставаясь в одном исподнем. Авось никто не заметит бабьего сраму.
– Ты пойдешь? – удивился Степан.
– А то кто же, – спокойно ответила Дарья.
Взяв в руки платье, она брезгливо отряхнула его и споро стала натягивать через голову.
– Платок давай!
Елизавета Михайловна протянула ей темный платок и заискивающе проговорила:
– Ты уж побереглась бы, дочка, оно ведь всякое может случиться.
Не ответив, Дарья повязала косынку, закутав лицо. Она как будто постарела лет на сорок, даже сутулость откуда-то появилась. Степан, став невольным свидетелем такого перевоплощения, только выдохнул восхищенно:
– Ну, ты даешь, мать Дарья! Встретил бы я тебя на улице, так не признал бы!
– Где каравай? – отрывисто спросила Дарья.
– А вот он, – угодливо подала хлеб Елизавета Михайловна.
Благодарности мадам не дождалась. Дарья перекрестилась на купола и пожелала сама себе:
– С богом!
После чего неровной старческой походкой засеменила навстречу конвою.
– В сторонку, мать! – выговорил первый красноармеец, слегка взмахнув винтовкой.
– Дорогу давай!
– Можно я хоть хлебушка сынкам передам! – взмолилась женщина, стараясь не показать лица. – Пусть отведают, грех большой мать прогонять!
– Ну что с тобой сделаешь, старая, – безнадежно махнул рукой красноармеец. – Отдавай хлеб и в сторону, – разрешил он, тряхнув светлым чубом.
– Христос тебя спаси, – Дарья протянула румяный каравай Кирьяну и поспешно засеменила прочь.
Кирьян Курахин взял хлеб и едва не выронил его. Руки Кирьяна затряслись от волнения, он прижал краюху к груди и громко поблагодарил:
– Спасибо, мать!
Казалось, что он сейчас расплачется от жалости к себе и от благодарности к доброй старушке. Но в следующую секунду он одним движением разломил каравай надвое и выхватил из него смертоносную начинку. Последнее, что увидел командир конвоя, это направленный ему в лицо ствол пистолета. Он открыл рот, чтобы выкрикнуть проклятие, но пуля выбила передние зубы и вышла через затылок. Красноармеец нелепо дернул головой и неловко завалился на спину. Второй боец, стоявший рядом, расширенными от ужаса глазами наблюдал за тем, как рука Кирьяна сместилась в его сторону. Кривая ухмылка. Яркая вспышка, блеснувшая из ствола, а дальше абсолютная тьма. Парень даже не понял, что умер. Просто какая-то неведомая сила швырнула его в сторону, расколов череп, и он упал на булыжник мостовой.
Дарья уже была далеко. От скрюченной временем старухи не осталось и следа, она уверенным быстрым шагом пересекла перекресток и вскочила в проезжавшую пролетку.
Извозчик с огромной окладистой бородой показался Кирьяну знакомым.
– Беги! – что есть силы заорал жиган и бросился прямо в сторону приближающейся пролетки.
Извозчик был лихой мужик, он весело вертел вожжами, заставляя пару лошадок бежать прямиком на конвой.
Обернувшись, Кирьян увидел, как Макей, стряхнув оцепенение, рванул за ним следом. Совсем близко грохнул выстрел, и Фомич, тоже бросившийся бежать, вдруг споткнулся и растянулся во весь рост. Кирьян мельком подумал о том, что более Фомичу не подняться, и пальнул через плечо в красноармейца, готового выстрелить. Раздался металлический звук упавшего оружия, а совсем рядом послышался лошадиный храп, и жиган прямо перед собой увидел морду коня, раздираемую удилами.
Раздались еще выстрелы, но это стреляли по бойцам. Но вот только откуда? Одного стрелявшего Кирьян успел рассмотреть – обыкновенный прохожий, каких в Москве не одна тысяча. Он палил из-за угла по бежавшим красноармейцам. Расстреляв барабан, он сунул его в карман и скрылся в проходном дворе.
