Выродков черпнул квас из большой бадьи, которая стояла здесь же, подле дверей, и только после этого посмотрел на гонца.
– Дай сюды! По моей это части! – и, сытно икнув, вернулся в покои.
Государь развязал узкую, надушенную травами бумагу и стал читать:
Иван Васильевич оторвался от письма и зыркнул строгим взглядом на бояр, которые, затаившись, ждали, чего же молвит царь.
– Крымские люди к Казани идут! Большая война обещает быть. Пусть их на границах станичники встречают.
Здесь же, на Боярской думе, отписали Юсуфу ответ. Под диктовку государя Выродков быстро записывал: «За дорогой ордынской мы следим, чтобы крымские люди не могли на Русь напасть. От своих людей верных уже знаю, что царевич Иминкерей пойдет на Казань через Перевалку. А Шах-Али пусть сделается царем на Казани! Так надобно! На то Божия воля. Отвечает тебе Иван Четвертый Васильевич Второй, самодержец Божией волей».
Гонец недолго засиживался в Москве и скоро погнал с татарова подворья обратно на большак. Перед тем он зашел в Посольский приказ к дьяку Ивану Михайловичу Висковатому.
Настроение у Висковатого было скверное. Церковный Собор за строптивый норов наказал его строгой епитимьей – год не велено было входить дьяку в храм. Целый день Иван Михайлович протопал у ворот Благовещенского собора, но войти в притвор не посмел.
Дьяк хмуро окинул взглядом фигуру вконец оробевшего гонца, который мялся у порога, потом поманил его пальцем:
– Вот, басурман, тебе грамота. Передашь ее самому мурзе Юсуфу. И езжай не мешкая! Послание это особой важности! – на прощание заключил дьяк.
Гонец взял грамоту, а Иван Висковатый ревниво проследил за тем, как тот запихнул ее поглубже за пазуху, а потом, махнув рукой, дал отпускную:
– Ступай!
Царская грамота
Ожидание оказалось долгим. Кулшериф истомился, но виду не подавал и коротал время в бесконечных беседах с Шах-Али.
Иногда сеид покидал свои хоромы и бродил по тесным от многолюдья улочкам Иван-города. Часто Кулшерифа сопровождал Шах-Али. Толстый, невысокого роста, он был узнаваем издалека, и стрельцы, робея перед татарским царем, стаскивали с голов шапки и провожали его долгим поклоном.
Сеид давно уже не чувствовал себя гостем на этой земле. Он был пленником! Иногда Кулшериф подходил к казанским воротам, где караул из нескольких стрельцов нес службу. За воротами сразу спуск, а дальше по песчаной отмели до Казани тридцать верст. А что, если ночью? В Иван-городе есть и татары, они не дадут пропасть – выручат своего сеида! И тогда в тот же день он будет в Казани. Но это… уже война! Может быть, гяуры только того и ждут, чтобы он скрылся под покровом ночи?
На берегу, который крутыми склонами обрывался к самой воде, находилась многовековая дубрава. Тень деревьев падала на зыбкую поверхность, и вода весело разбегалась во все стороны живой веселой рябью. А на противоположном берегу, где Свияга делала петлю, чтобы влить свои сонные воды в Волгу, двигалась сотня стрельцов.
– Спешиться! Приехали! Пущай кони передохнут. Вон он, свияжский городок, – распорядился сотник.
Отряд сопровождал гонца, который вез касимовскому царю Шах-Али царскую грамоту и в знак особого расположения – соболью шубу самодержца.
– Жарко нынче! – гонец натянул поводья. – Ополоснусь, а то совсем запарился.
Он слез с коня, стянул с себя сапоги и, засучив портки по самые колени, вошел в студеную воду. Стрельцы терпеливо ждали, пока гонец мыл холодной водой лицо, шею, а потом, разогнувшись, с наслаждением вдыхал в себя лесной дух:
– Кажись, и полегчало.
Дзинь! – тонким зловещим звуком резанула воздух каленая сталь и со стуком вошла в грудь гонца. Он рукавом рубахи утер взмокший лоб, сделал два неуверенных шага по берегу и упал лицом в мокрый песок.
– Батюшки!.. Кто же это его?! – похватали стрельцы щиты.
Но стрел больше не было, и ветер беззлобно трепал листву.
Обступили стрельцы гонца. Хмуро сделалось на душе.
– Грамота… государева за рубахой, – прошептал он. – В руки… касимовскому царю Шах-Али…
Захрипел детина, и белая холщовая рубаха, ставшая ему саваном, обагрилась кровью.
– Черемисы поганые! – возмутился сотник. – Из-за дерева бьют! Не углядишь откудова! – И уже со вздохом: – Вот еще одного православного в татаровой земле хороним. А ну, служивые, взяли его, горемычного!
Стрельцы бережно подняли на руки обмякшее тело, вытащили из-под рубахи запачканную кровью грамоту, потом вырыли здесь же, на берегу, неглубокую могилу и положили туда убиенного.
Небольшой отряд стрельцов под радостный грохот пушек въехал в Иван-город.
Сотник легко соскочил с рослого жеребца перед самыми хоромами Шах-Али. Его остановили касимовские татары, которые ревниво оберегали покой своего господина.
– Хан спит! Не велел пускать! – преградил дорогу есаул.
Сотник отстранил стражника и запальчиво молвил:
– Грамота у меня от государя Ивана Васильевича к касимовскому царю!
Шах-Али был не один. Здесь же находился и сеид. Встав коленями на коврики, они молились. «Бесовскую свою веру поминают», – подумал стрелец. А Кулшериф, не замечая гостя, шептал:
– Я прошу прощения у Аллаха! И я обращаюсь к нему с покаянием. Господин мой! Прости мне грехи, и да ниспошлет Аллах благословение на Мухаммеда и на все племя его!
Напевное звучание незнакомого языка проняло и стрельца. Он молчал, не решаясь нарушить таинство.
Когда наконец молитва была окончена, сотник дал знать о себе, тихо кашлянув. Шах-Али недовольно повернулся, весь его вид словно говорил: «Кто это такой царя в полуденный час надумал тревожить?!»
А сотник уже протягивал грамоту касимовскому правителю.
– От государя Ивана Васильевича, – упредил он гнев царя. – Гонца-то убили в дороге, вот оно кровью и запачкано.
Шах-Али взял скрученный свиток, посмотрел на цареву, о двух орлах, печать, после чего развязал бечевку. Он медленно вникал в текст. И чем дальше Шах-Али читал, тем больше светлели его глаза.
Сотник, потоптавшись у порога, решил покинуть хоромины, он сделал шаг к двери, но был остановлен окликом:
– Постой, сотник! Новость у меня есть. Я беру замуж красавицу Сююн-Бике с сыном ее, ханом Утямыш- Гиреем. На Казань еду. Ханом! Объяви стрельцам, пускай гуляют. Пусть пиво и брагу пьют за здоровье Сююн-Бике. Угощу и правоверных, пусть пьют молочную водку!
– Вот за это спасибо, царь! – радостно воскликнул сотник. – А то мы в дороге все глотки сухарями передрали! Смочить нечем!
А сеид между тем благодарил Аллаха, восторженно нашептывая все его сорок имен.
– Позвать ко мне тысяцкого! – окликнул царь стоявшего у дверей казака.
Скоро в покои царя ступил бородатый и хмурый мужик с широким разворотом плеч. «Ох и любит Иван Васильевич в тысяцкие да воеводы детин огромного роста ставить!»
– Звал, царь?
Шах-Али, глядя в голубые глаза тысяцкого, строго наказал:
– В Казань мы едем. Царем я казанским стану! Когда будем въезжать в город, самовольства не чинить! – Шах-Али сделал короткую паузу, после которой со значением продолжал: – В Казани много русских в полоне.
