обращении к Аллаху Кулшериф становился сам собой – был нетребователен к судьбе и снисходителен к слабостям окружающих. Все в этом мире оказалось непостоянным: любовь, деньги да и сама жизнь. Только разговор с Богом не подвержен времени.
Помолившись, сеид с трудом распрямил затекшую поясницу, почувствовав, как тысячи маленьких иголочек впились в спину. После третьей молитвы должны были подойти Нур-Али Ширин и Чура Нарыков. Сеид с нетерпением ждал их. Кулшериф удобно расположился на мягких подушках и велел позвать музыканта.
Вошел хрупкий юноша, выжидающе замер в поклоне и черными, чуть удивленными глазами принялся наблюдать за движениями сеида.
Кулшериф поудобнее устроился на подушках, после чего небрежно махнул рукой:
– Играй, джигит!
Юноша достал из-за пояса тонкую длинную флейту, некоторое время, словно раздумывая, держал ее в руках, а потом бережно приложил к губам. Раздались нежные завораживающие звуки. Кулшериф закрыл глаза и слушал, как плавно разливалась музыка, заполняя собой все помещение. Сеиду представилось, что он находится среди пахучих душистых трав. Небо виделось ему голубым и чистым, только в самой вышине черной точкой среди голубого неба метится жаворонок. Его веселая заливистая трель то приобретала силу – лилась звонко и безмятежно, а то вдруг становилась нежной и хрупкой. Кулшериф видел себя в лесу на поляне. Вместо подушек – душистая мята, которая покрыла всю землю и пьянила, как дурман. А через густые кроны берез пробивались лучи вечернего, чуть розовеющего солнца. «Как прекрасна эта музыка. Разве что-нибудь на земле сравнится с ней?!»
Сеид видел себя молодым, полным сил, когда он любил и любили его. Он умел дарить не только слова, но и цветы. Он сочинял стихи! Как он был счастлив в то время!
Кулшерифу не хотелось вставать. Так и лежал бы, слушая то пение жаворонка, то трель соловья. Молодость… Где же ты? В каких краях затерялась? Разве справедливо пережить всех своих друзей и на ветхом пороге старости остаться в одиночестве?!
Кулшериф открыл глаза. И вновь увидел перед собой хрупкого юношу в длинной одежде, на маленькой аккуратной голове которого, как гнездо огромной птицы, возвышался турецкий тюрбан. Его тонкие, почти девичьи пальцы уверенно бегали по флейте, и мелодия приобретала все новые и новые звучания. Юноша и сам упивался собственной игрой. Он уже давно позабыл о дворце, в котором играл, позабыл о сеиде. Для него существовала только музыка.
Двери комнаты открылись, и в покои вошел есаул.
Кулшериф жестом подозвал к себе стражника, оперся слабыми руками о его литые плечи, проковылял к столу, на котором, неровно подмяв под себя скатерть, стояла большая чаша, до самого верха наполненная жемчугом. Старик любил этот камень, как никакой другой. Жемчуг тускнел, если его не грели руки человека; он походил на жизнь, которая становится неинтересной, если не было в ней остроты горя и безудержного веселья. По приказу Кулшерифа жемчуг собирали на всех реках, безжалостно вскрывая сочную мякоть моллюска. А потом, обработанный ювелирами и украшенный золотой оправой, жемчуг попадал на стол к сеиду.
Старик зачерпнул ладонью горсть камней и протянул юноше.
– Возьми себе… И пусть Аллах будет милостив к тебе. Я думаю, эта безделица принесет тебе радость. Надеюсь, ты получаешь не последний мой подарок…
– Я не стою этого, светлейший! – упал юноша на колени и коснулся губами шелковой полы халата сеида.
– Ступай! – отмахнулся сеид.
Юноша поднялся и, прижимая к груди горсть перламутровых зерен, попятился к выходу.
– Светлейший из светлейших, – обратился есаул к Кулшерифу, – гости ждут тебя.
– Скажи им, что я сейчас буду!
– Хвала Аллаху! – встретили карачи сеида дружным приветствием.
Старик ответил поклоном и, стараясь не смотреть по сторонам, прошел в дальний угол. Он еще не успел отрешиться от музыки, которая, как легкий дурман, не хотела отпускать его от себя. Она сумела, влившись в кровь, лишить сеида воли, отравила, сделалась губительной, словно опьяняющий разум опий.
Карачи расселись и ждали слов Кулшерифа. А он все не спешил, находясь в весеннем саду молодости.
– Кучака больше нет в городе, – наконец произнес сеид. – Но стало ли нам от этого легче? Урусский юрт на Свияге все более крепнет! Теперь мы остались одни, вместе с Кучаком ушли его сторонники. Давайте же вместе подумаем, что нам делать дальше!
Нур-Али качнулся всем телом на скрещенных ногах. Невольно вспомнилось былое. Сейчас на подносах перед гостями не было обильного угощения (до того ли!), а ведь Кулшериф некогда славился своим гостеприимством.
– Нам не сможет помочь даже султан, – размышлял Нур-Али. – А крымский хан? Впрочем, он нам тоже, видимо, не подмога. Он молод! И сейчас больше всего обеспокоен тем, как удержать власть!
– Он никак не может разобраться со своими братьями, – согласился Кулшериф, – режет их, как баранов, одного за другим!
– Мне кажется, может наступить день, когда Казань просто некому будет защищать! Мурзы уходят в свияжский юрт, забирая с собой своих людей. Казанцев в лагере хана Ивана становится все больше. Он составляет из них сотни и тысячи! Урусский хан щедр. – Нур-Али прищурил свои степные глаза, которые разом приняли хитрое выражение. Казалось, он знал больше, чем говорил. – Видным мурзам и уланам он дает в кормление улусы около Москвы.
Кулшериф закрыл глаза. Вспомнились сладостные звуки флейты. Как она пела! И вновь он увидел себя в прохладном лесу. Старик приоткрыл веки, и видение растворилось, словно утренний туман.
– Мне кажется, правоверные, я знаю, что нам нужно делать. Если вы помните, я вам говорил, что нужно искать сторонников в стане хана Ивана. Среди них можно найти немало мусульман, которые могли бы откликнуться на нашу беду. Я говорю о Шах-Али.
«Как искусен этот мальчик! Он – великий музыкант, если сумел тронуть мое зачерствевшее от горя и долгой жизни сердце. Если бы он знал себе настоящую цену! А ведь когда-то я обменял его на скакуна. Такой музыкант достоин большего, чем горсть жемчужин. Разве это подлинная плата за то, что он сумел для меня сделать?! В следующий раз я не буду скупиться, и юноша получит настоящую плату».
– Как же себе это представляет уважаемый сеид?! – Нур-Али и не пытался скрыть своего удивления. – Разве нам может помочь чем-нибудь этот шелудивый пес?! Он больше почитает урусского хана, чем Аллаха!
– Не думайте, что я выжил из ума, мусульмане, я полностью разделяю ваше негодование, – мягкой улыбкой Кулшериф попытался угасить страсти. – Он нам враг в первую очередь потому, что находится за пределами этих стен! Но как он поведет себя, если будет находиться внутри кремля?! В ханском дворце?!
– Я согласен с Нур-Али! Это невозможно, – покачал головой Чура Нарыков. – Дважды Шах-Али садился на казанский престол и дважды был с бесчестьем изгнан! Он мстителен и наверняка припомнит казанцам свой позор! А вспомните его прошлое правление! Он начал с казней!
– И все-таки Шах-Али нужно пригласить на ханство в третий раз! – тихо, но твердо произнес Кулшериф. И эмирам стало ясно, что он не растратил былой твердости, наживая года. Перед ними сидел прежний сеид – страстный, неутомимый. – Тогда урусский царь Иван не станет воевать наши земли! Только тогда отдаст нам Горную сторону! Отдаст и юрт на Свияге.
Кулшериф видел, как силой своего убеждения он внес сумятицу: карачи переглядывались, но согласиться сразу не торопились.
– Но как же мы его пригласим? Ведь у нас есть законный хан, мать которого правит сейчас Казанью! – возразил Нур-Али.
– Мы должны отдать замуж за Шах-Али Сююн-Бике! – Сеид извиняюще улыбнулся: – Конечно, если Шах-Али станет ханом, он может вспомнить прежние обиды. Трудно сказать, простит ли он своих старых противников… Согласен с вами, что он жесток и мстителен. Но у нас нет другого выбора, – развел руками Кулшериф. – Если мы поступим по-иному, Казань погибнет. Мы же с вами будем погребены под ее
